Nansy, в том архиве что выложила Соня есть Dancimg the Dream, но на русском Я не читала эту книгу, темболее на английском, вообще её только в инете видела поэтому не знаю точно ли это то что тебе нужно
Чтобы архив не качать вот Майкл Джексон - Танцуя Мечту
Вышла новое издание книги о Майкле на русском языке - "Жизнь короля" Рэнди Тараборелли. (англ. Michael Jackson: The Magic and the Madness), 1991 год. У нас цена 198 руб. Кому надо - пишите:) Возможна скидка членам клуба, да простят мне админы навязчивую рекламу)))))
Идущий лунным шагом — Рассказ (Moonwalker - The Storybook)
Рассказ «Идущий лунным шагом» — 74-страничная книга, иллюстрированная сценами из сценария Дэвида Ньюмена. Майкл, Кэти, Шон и Зик — четверо закадычных друзей, играют в футбол, но неожиданно их жизни внезапно подвергаются серьезной опасности со стороны злодея - мистера Бига, который крадет Кэти и намеревается уничтожить все и вся, кто окажется на пути его дьявольских мечтаний — даже Майкла. Гонки на машинах, классные танцы и удивительные погони наполняют сборник «Идущий лунным шагом». Запоминающийся фильм, а книгу вам захочется перечитывать вновь и вновь. Отличная находка для всех любителей «Идущий лунным шагом», хотя книга выпущена уже много лет назад.
Издательство: Doubleday (division of The Bantam Doubleday Dell Publishing Group, Inc., New York, USA) Год выхода: 1988 ISBN: 0-385-26154-3 Количество страниц: 74 Доступна на следующих языках: Английский, Японский.
«Танцуя мечту» Майкла Джексона, вышедшая в свет в 1992 и посвященная его матери, удивительная книга, очень дорога сердцу Майкла. Она состоит из вдохновенных эссе и стихов, написанных самим Майклом. Написано здорово, и каждый раз после прочтения отрывка или стиха ты видишь новые грани и находишь, о чем подумать. Поэзия и проза достаточно сложны, несколько провокационны, но в каждой строке тот же ритм, что и в песнях и мелодиях, которые мы так любим у Майкла. В книге прекрасные цветные и черно-белые фотографии и удивительное вступление, написанное Элизабет Тейлор. Многие рассказывают, что читали некоторые стихи вслух другим людям и завоевывали аплодисменты и новых поклонников Майкла.
Издательство: DoubleDay (division of Bantam Doubleday Dell Publishing Group, Inc., New York, USA) Год выхода: Июль 1992 ISBN: 0-385-42277-6 Количество страниц: 149 Доступна на следующих языках: Английский, Китайский, Немецкий
– Когда я слышу это имя – Майкл Джексон, я думаю об ярчайшем блеске, о сияющей звезде и глубоких эмоциях. Я обожаю Майкла Джексона. Я думаю, что он – одна из величайший звезд в мире, и это благодаря тому, что он один из самых одаренных создателей музыки, каких когда-либо знал мир. Что делает Майкла еще более уникальным – это, видимо, тот факт, что все его достижения, его награды не уменьшили ни его чувствительности и беспокойства о благе для других людей, ни его постоянной заботы и любви к его семье и друзьям, а особенно ко всем детям по всему миру. Я думаю, Майкл – словно губка, он всегда старается учиться. Он так умен, что почти пугающе ярок. Он также очень любопытен и хочет учиться у людей, которые умеют выживать. Людей, которые обладают стойкостью. Он не то мира сего, на самом деле. Он наполнен глубокими эмоциями, которые и создают этого неземного, особенного, невинного, похожего на ребенка, мудрого человека – Майкла Джексона. Я думаю, Майкл обращается к ребенку в каждом из нас, и, по-моему, он обладает той степенью невинности, которую мы все хотели бы обрести или сохранить. У него очень острый ум, он интеллигентен и он коварен – это странное слово по отношению к нему, потому что оно подразумевает неискренность, а он один из наименее неискренних людей, которых я встречала в своей жизни. Он само воплощение честности – болезненной честности – и он очень ранимый человек. Он отдает всего себя и порой оставляет очень немногое для того, чтобы защитить то прекрасное внутреннее содержание, что и является его сущностью. Это то, что я больше всего люблю в нем, то, что заставляет мир равняться на него в определенном смысле. Майкл Джексон, безусловно, международный любимец людей всех возрастов, невероятный источник невероятной энергии. В музыке он является образцом качества, он в авангарде самых высоких стандартов индустрии развлечений. Что такое гений? Что такое живая легенда? Что такое мегазвезда? Все это – Майкл Джексон. И когда ты думаешь, что знаешь его, он дает тебе еще больше… Я думаю, он один из лучших людей на этой планете, и, по моему мнению, он настоящий Король музыки поп, рок и соул.
Элизабет Тейлор
ТАНЕЦ
Сознание выражает себя через творчество. Мир, в котором мы живем, есть танец создателя. Танцоры приходят и уходят в мгновение ока, но танец продолжает жить. Очень часто, танцуя, я чувствую прикосновение чего-то священного. В такие моменты я чувствую, что моя душа взлетает и становится единой со всем, что существует. Я становлюсь звездами и луной. Я становлюсь любящим и любимым. Я становлюсь победителем и побежденным. Я становлюсь хозяином и рабом. Я становлюсь певцом и песней. Я становлюсь знающим и знанием. Я продолжаю танцевать – это вечный танец творения. Творец и творение сливаются в полноте радости. Я продолжаю танцевать…и танцевать…и танцевать, ведь существует только… танец.
ПЛАНЕТА ЗЕМЛЯ
Планета Земля, мой единственный дом, Чья-то странная прихоть в пространстве пустом, Планета Земля, быть не может, что ты Только облачко пыли среди черноты, Только маленький шарик, что лопнет вот-вот, Лишь металла кусок, что сквозь космос плывет, Лишь песчинка материи в вечном потоке, Астероид огромный, корабль одинокий. Только камень холодный, безжизненный, темный И однажды бесследно пропасть обреченный… Нет, не верю, все это неправда, я знаю, Ты живая и нежная, ты мне родная, Ты заботой своею меня сохраняешь, Ветерками и волнами нежно ласкаешь, Столько чувств глубочайших так щедро мне даришь, И в душе моей музыкой ты оживаешь. В моем сердце живут тайны древних времен И волшебные песни ушедших племен, И я слышал, как вторит их танцам живым Ритм приливов, звучащий в такт с пульсом моим. Когда видел я грозы или яростный шторм, Их неистовство чувствовал во мне самом. Я попробовал горечь, и сладость, и соль, Я узнал радость встречи, страсть, счастье и боль. Ароматами, буйными красками дня Ты легко вновь и вновь удивляешь меня. И твоя красота мне открыла секрет – Бесконечным блаженством полон каждый момент. Планета Земля, быть не может, что ты Только облачко пыли среди черноты, Только маленький шарик, что лопнет вот-вот, Лишь металла кусок, что сквозь космос плывет, Лишь песчинка материи в вечном потоке, Астероид огромный, корабль одинокий. Только камень холодный, безжизненный, темный И однажды бесследно пропасть обреченный… Нет, не верю, все это неправда, я знаю, Ты живая и нежная, ты мне родная, Ты заботой своею меня сохраняешь, Ветерками и волнами нежно ласкаешь, Столько чувств глубочайших так щедро мне даришь, И в душе моей музыкой ты оживаешь. В сиянии нежном, Планета Земля, Всем своим сердцем я люблю тебя.
ВОЛШЕБНЫЙ РЕБЕНОК. ЧАСТЬ 1
Жил-был ребенок однажды на свете – Смехом природа его наполняла, Счастлив он был и свободен, как ветер, Будущее его не пугало, Красотой и любовью он жил, как все дети. Он знал, что сам Бог дает ему силы, Но веру его странной все находили. Его сострадание, невинность, добро Священников мнимых пугали давно. И вот они битву решили начать С той силой, которой нельзя управлять. Доверчивость, радость его без границ Хотели они видеть падшими ниц, Но он был в доспехи блаженства одет – Они сохранили ребенка от бед. И жил он, ко злобе вокруг безразличен, Пространством и временем не ограничен, Он в красочных снах резвился беспечно, Он был верен себе – и потому мог жить Вечно. Пророки кричали, собравшись толпой, Поддавшись азарту и злобе слепой, Ребенка в ужасных грехах обвиняя, Его ненавидя и не понимая. Так кто он такой? – говорили. – Он странный, Его не понять, может, он ненормальный? Он непредсказуем, пределов не знает… Какая судьба его ожидает? И долго они беспокойно шептались, Измучить ребенка допросом пытались, Убить его чудо и в грязь затоптать, Лишить его смелости и запугать. Но он был собой – и его не сломать. Все, что ему нужно – высокие горы, Чтоб с них разукрашивать неба просторы, И к облакам с белой кистью взлететь, Творить, и мечтать, и не знать слова «смерть». Не надо дорогу ему преграждать, Не надо тому, что творит он, мешать, Он – плана великого важная часть, Он не дает человеку пропасть. Я – этот ребенок, и он – моя суть, И ты – тоже он, я, прошу, не забудь. Есть в сердце твоем этот мудрый Провидец, И в мыслях твоих он поможет увидеть, Почувствовать музыки чистый родник, Который с божественной искрой возник. Нежна та мелодия и глубока, Той сладкой мелодии жизни – века… И если ты видел однажды хоть миг Прекрасного света Творения блик, Приди и станцуем мы вместе с тобой, И сделаем ярче волшебный огонь, Сияет он, чтобы мы видеть могли, Как ткут свое чудо все дети Земли, Рождая на свет мир без боли и зла, Мир разума, счастья, свободы, добра. В глубинах души твоей – ты знаешь сам – Живет тот ребенок, найди его там!
КРЫЛЬЯ БЕЗ МЕНЯ
Был август, я смотрел в небо. Прикрыв глаза одной рукой, я различил сокола, парящего в потоках горячего воздуха. Он поднимался по спирали все выше и выше, пока, издав один странный возглас, не исчез. Я почувствовал себя покинутым. «Почему ты летаешь без меня?» – горевал я. И моя душа сказала: «Путь сокола не единственный. Твои мысли свободны, словно птицы». Я закрыл глаза, и моя душа взвилась вверх, кружась в высоте как сокол, и даже выше, так что я видел внизу всю землю. Но что-то было не так. Почему мне было так холодно и одиноко? « Ты вырастил крылья без меня, - сказало сердце. – Что хорошего в свободе без любви?» Тогда я подошел тихонько к кровати больного ребенка и спел ему колыбельную. Он уснул, улыбаясь, - и мое сердце взлетело, присоединившись к моей душе, и кружило над землей. Я чувствовал свободу и любовь, но что-то все еще было не так. «Ты вырастил крылья без меня, - сказало тело. – Твой полет всего лишь воображение». Тогда я обратился к книгам, которыми пренебрег прежде, и прочел о святых, живших в разное время, которые действительно могли летать. В Индии, Персии, Китае, Испании (даже в Лос-Анджелесе!) сила духа наполняла не только сердце, но и каждую частицу тела. «Меня словно нес огромный орел, - сказала святая Тереза. – Мой восторг поднимал меня в воздух». Я начал верить в этот удивительный подвиг, и впервые я не чувствовал себя покинутым. Я был соколом, и ребенком, и святым. В моих глазах их жизни стали священными, и истина пришла ко мне: если вся жизнь осознается как нечто божественное, у каждого вырастают крылья.
ТАНЕЦ ЖИЗНИ
Не могу скрыться от луны. Ее нежные лучи раздвигают занавески ночью. Я могу ее даже не видеть – холодный голубой свет заливает мою постель, и я встаю. Пробегаю темный холл и распахиваю дверь, не для того, чтобы покинуть дом, но чтобы вернуться. «Луна, я здесь!» – кричу я. «Хорошо, - отвечает она. – Потанцуй немножко». Но мое тело начало двигаться задолго до того, как она произнесла что-либо. Когда это произошло? Не помню – мое тело всегда двигалось, с детства я так реагирую на луну, ее любимый лунатик, и не только ее. Звезды приближаются ко мне, достаточно близко для того, чтобы я видел что-то кроме их мерцания – они тоже танцуют, их танец рождает незаметную дрожь молекул, заставляя мои атомы прыгать вместе с ними. Широко раскинув руки, я бегу к морю, которое отзывается еще одним танцем во мне. Танец луны медленный и прозрачный, словно голубые тени на траве. А когда шумит прибой, я слышу сердце земли, и темп нарастает. Я чувствую, как дельфины прыгают в белой пене, пытаясь летать, почти летя, кода гребень волны возвышается до небес. Их хвосты оставляют светящиеся арки – это планктон светится в волнах. Стайка маленьких рыбок плывет, отсвечивая серебром в лунном свете, словно новое созвездие. «А! – говорит море. – Мы собрали целую толпу». Я бегу по пляжу, одной ногой ловя волны, другой увертываясь то них. Я слышу слабый хлопающий звук – сотня перепуганных песчаных крабов на всякий случай прячется в норках. Но я бегу дальше, иногда на цыпочках, иногда мчусь во весь дух. Я запрокидываю голову, и туманный вихрь говорит мне: «Быстрее, кружись!» Улыбаясь, втянув голову для равновесия, я начинаю кружиться так бешено, как могу. Это мой любимый танец, потому что в нем есть секрет. Чем быстрее я кружусь, тем спокойнее я внутри. Мой танец – весь движение снаружи, весь тишина внутри. Так же сильно как я люблю звучащую музыку, я люблю неслышную музыку, что не умирает никогда. Тишина – мой истинный танец, хоть в нем и нет движения. Она стоит рядом, мой хореограф изящества, и благословляет каждый палец рук и ног. Я позабыл луну, и море, и дельфинов это миг, но я в их радости более, чем когда-либо. Далекое, словно звезда, близкое, словно песчинка, это присутствие растет как мерцающий свет. Я мог бы оставаться в нем вечно, оно наполнено любовью и теплом. Но прикоснись – и свет устремляется вперед из неподвижности. Он трепещет, и его трепет волнует меня, и я знаю, что моя судьба – показывать другим, что эта тишина, этот свет, это благословение и есть мой танец. Я принимаю этот дар только затем, чтобы отдать его вновь. «Отдай, скорее!» – говорит свет. Как никогда прежде, я стараюсь подчиниться, изобретая новые движения, новые жесты радости. Внезапно я осознаю, где я – я бегу вверх по холму. В моей спальне горит свет. Я вижу его, и он ведет меня обратно. Я начинаю чувствовать как колотиться мое сердце, и дремоту в руках, и теплую кровь в ногах. Они хотят танцевать медленнее. «Можно немного пройтись? – просят они. – Это было что-то безумное». «Конечно», - смеюсь я, переходя на шаг. Я поворачиваю дверную ручку, немного задыхаясь, довольный собой. Забираясь обратно в постель, я вспоминаю кое-что, что всегда удивляет меня. Говорят, что некоторые звезды, которые мы видим над собой, на самом деле не существуют. Их свет идет к нам миллионы лет, и все, что мы видим, это тот давно ушедший момент, когда они еще светили. «Что делает звезда, переставая светить, – спрашиваю я себя. – Должно быть, умирает». «О, нет, - говорит голос в моей голове. - Звезда не может умереть. Она становится улыбкой и растворяется в космической музыке, в танце жизни». Мне нравится эта мысль, последняя перед тем, как мои глаза закрываются. С улыбкой я и сам растворяюсь в музыке.
КОГДА МЛАДЕНЦЫ УЛЫБАЮТСЯ
Когда влюбленные целуются, о будущем мечтая, И вспыхивают радуги, цвета свои сплетая, И мгновения эти жизни полны, Мы ныряем, не боясь глубины, В бездну радости Мы тихо погружаемся – Этот миг, когда младенец улыбается. В миг тот судьбы наши не решены, Все возможно – и мы исцелены, Можно крылья развернуть – и лететь, И по пламени пройти – не сгореть, Звезды дарят нам сияющий свет, Все доступно – расстояния нет, В том моменте хитрость милая скрывается – Божья искра В каждом сердце загорается, Этот миг, когда младенцы улыбаются. Этот миг, когда сердце от нежности тает Океан под луною волшебно мерцает, Неба смех Землей стократно отражен, Каждый словно заново рожден, Спешить нам не надо, И ангелы рядом, Они с нами в прятки Играют на детской площадке, И сумерки На землю опускаются, Это миг, когда младенец улыбается. В этот миг едина с Богом душа, И ничто не может нам помешать В безмолвном размышлении Понять, как совершенны мы. Этот мир берет начало в нас, Все грехи прощаются сейчас, Нас ранить нельзя, мы неуязвимы, В сиянии этом мы непобедимы, В блаженстве Бесконечном мы купаемся – Это миг, когда младенец улыбается. Сколько цивилизаций исчезло в веках, Время целые царства хоронит в песках, И шторма превращают в могилы моря, О пощаде убийц наших молим мы зря, Но росинки сверкают, когда дети играют, Опускается меч, и тираны рыдают, Феи танцуют, и слышится гоблинов пенье, Все королями становятся в это мгновенье, В райский Сад Весь мир наш превращается В тот момент, когда младенцы улыбаются
НО СЕРДЦЕ СКАЗАЛО НЕТ
Увидели бедняков, живущих в картонных хижинах, сломали хижины и построили по своему плану – огромные блоки цемента и стекла, окруженные асфальтовыми дорогами. Это никак не напоминало дом, даже дом в хижине. «Чего вы ждали? – спросили нетерпеливо. – Вы слишком бедны, чтобы жить как мы. Пока не можете сделать лучше, вы должны быть благодарны, не так ли?» Голова сказала «да», но сердце сказало «нет». Им нужно было больше электричества для города, нашли горный поток для плотины. Когда вода поднялась, поплыли мертвые кролики и олени; маленькие птенцы, еще не умеющие летать, утонули в гнезде, пока мать-птица беспомощно плакала. «Не очень приятное зрелище, - сказали, - но теперь у миллионов людей кондиционеры работают все лето. Это важнее, чем один горный поток, не так ли?» Голова сказала «да», но сердце сказало «нет». Увидели угнетение и терроризм в далекой стране, начали войну против нее. Бомбы превратили страну в щебень. Население съежилось в страхе, и каждый день все больше людей хоронили в грубых деревянных гробах. «Вы должны быть готовы к жертвам, - сказали. – Если несколько мирных жителей пострадают, это небольшая цена за мир, не так ли?» Голова сказала «да», но сердце сказало «нет». Состарились с течением лет. Сидя в удобных домах, подвели итог. «У нас была хорошая жизнь, - сказали. – Мы все делали правильно». Их дети посмотрели вокруг и спросили, почему бедность, загрязнение и войны не прекратились. «Вы скоро поймете, - ответили, – люди слабы и эгоистичны. Несмотря на все усилия, эти проблемы никогда не кончатся». Голова сказала «да», но дети заглянули в свои сердца и прошептали: «Нет!»
ДЕТИ МИРА
Дети мира, я знаю, всё это не сказка – С поцелуем невинным, заботливой лаской Соберемся мы все на морских берегах, Будем петь, танцевать и резвиться в волнах, Будем строить песчаные замки, смеяться, И в блаженстве и радости дни будут мчаться. люли ссорятся вечно, стоят на своем, Носят новые маски и лгут день за днем, Проповедники к небу возводят глаза, А политики борются за голоса, Адвокаты законы кроят как хотят, А торговцы и брокеры цены растят, Ну а мы на бескрайних морских берегах Будем петь, танцевать и резвиться в волнах, Оседлаем мы радугу, шторм укротим, Вольный ветер поймаем и в небо взлетим, Мы потрогаем звезды, обнимем луну, Мы вернем, вопреки всем порядкам, весну, С поцелуем невинным, заботливой лаской, Дети мира, я знаю, все это не сказка. Архитекторы чертят дома до небес, День за днем в жарких спорах проводит конгресс, Профсоюзы бастуют, кричат о правах, Кто-то «травкой» торгует в секретных местах, Ну а мы на бескрайних морских берегах Будем петь, танцевать и резвиться в волнах Пусть философы бьются над смыслом дилемм, Битвы тела и разума, вечных проблем, Ставят опыты физики, чтобы понять Как пространство и время уметь измерять, Археологи роются в древних руинах, Продолжаются поиски кладов старинных, Пусть психологи анализируют слезы Фобий, маний, истерики, мнимой угрозы, Люди ходят на исповедь в храм за прощеньем Всех больших, да и малых своих прегрешений, И стараются в спешке, в тщете, впопыхах Уяснить себе истинный смысл греха, Ну а мы на бескрайних морских берегах Будем петь, танцевать и резвиться в волнах, Оседлаем мы радугу, шторм укротим, Вольный ветер поймаем и в небо взлетим, Мы потрогаем звезды, обнимем луну, Мы вернем, вопреки всем порядкам, весну, С поцелуем невинным, заботливой лаской, Дети мира, я знаю, все это не сказка.
…А СЛОНЫ ИДУТ
Есть один любопытный факт насчет слонов, вот он: чтобы выжить, они не должны падать. Любое другое животное может споткнуться, упасть и встать снова. Но слон всегда стоит, даже во сне. Если один в стае поскользнётся и упадёт, он беспомощен. Он лежит на боку, пленник собственного веса. Даже если другие слоны соберутся вокруг в волнении и постараются поднять его, они обычно немногое могут сделать. Медленно задыхаясь, упавший слон умирает. А другие, постояв, расходятся постепенно. Вот что я вычитал в книгах о природе, но не думаю, что это верно. Нет ли другой причины, почему слоны не падают? Возможно, они решили так. Не падать – это их миссия. Как самые мудрые и терпеливые из животных, они заключили договор – мне представляется, что это было века назад, когда закончился ледниковый период. Двигаясь огромными стадами по земле, слоны впервые наблюдали крошечных людей, крадущихся в высокой траве с кремневыми копьями. Как напугано и зло это существо, - подумали слоны. – Но оно унаследует землю. Мы достаточно умны и видим это. Давайте покажем ему пример». Слоны собрали свои серые головы вместе и задумались. Какой пример они могли бы показать человеку? Они могли бы показать ему, что их мощь гораздо больше, чем его, ведь это действительно так. Они могли бы продемонстрировать ему свой гнев, который достаточно ужасен, чтобы вырвать с корнями целый лес. Или они могли бы утвердить свое господство над человеком, внушив ему страх, вытаптывая его поля и разрушая хижины. В момент отчаяния дикие слоны будут делать все это, но тогда, собрав головы вместе, они решили, что человек лучше научится добрым посланием. «Давайте покажем ему наше уважение к жизни», - сказали они. И с того дня слоны были тихими, терпеливыми, мирными существами. Они позволили людям ездить на них и запрягать, как рабов. Они разрешили детям смеяться над их трюками в цирках, вдали от великих африканских равнин, где когда-то они были хозяевами. Но самое главное послание слонов в их движении. Они знают, что жизнь есть движение. Рассвет за рассветом, век за веком, стада идут, одна большая масса жизни, что никогда не падает, неостановимая сила мира. Невинные животные, они не подозревали, что однажды придет время, когда они будут падать от пуль тысячами. Они будут лежать в пыли, искалеченные нашей бесстыдной жадностью. Большие самцы падают первыми, потому что из их бивней можно сделать безделушки. Потом падают самки, потому что людям нужны трофеи. Малыши бегут, крича, от запаха крови их матерей, но убежать от ружей для них не значит спастись. О них некому позаботиться, и они тоже умирают тихонько, и их кости блестят под солнцем. Среди всех этих смертей, слоны могли бы сдаться. Все, что они должны сделать, это броситься на землю. Этого достаточно. Не нужно ждать пули: Природа дала им возможность лечь и найти спасение. Но они помнят древний договор и их обещание нам, которое священно. И слоны идут, и каждый шаг выбивает слова в пыли: «Смотри, учись, люби. Смотри, учись, люби». Слышишь их? Однажды призраки десяти тысяч хозяев равнин скажут с укором: «Мы не ненавидим вас. Вы наконец поняли? Мы обречены падать, но вы, дорогие малыши, никогда не будете падать снова».
МАЛЬЧИК И ПОДУШКА
Мудрый отец захотел преподать урок юному сыну. «Вот подушка, покрытая шёлковой парчой и набитая нежнейшим гусиным пухом, - сказал он. – Иди в город и посмотри, что дадут за нее». Сначала мальчик пошел на рынок, где увидел богатого купца, торговавшего пером. «Что вы дадите мне за эту подушку?» – спросил он. Купец сузил глаза. «Я дам тебе пятьдесят золотых дукатов, потому что вижу, что это без сомнения редкое сокровище». Мальчик поблагодарил его и пошел дальше. Следующей он увидел жену фермера, продававшую овощи на краю дороги. «Что вы дадите мне за эту подушку?» – спросил он. Она потрогала подушку и воскликнула: «Какая мягкая! Я тебе дам серебряную монету, я очень хочу положить мою усталую голову на такую подушку». Мальчик поблагодарил её и пошёл дальше. Наконец он увидел юную деревенскую девочку, моющую ступени церкви. «Что ты мне дашь за эту подушку?» – спросил он. Посмотрев на него со странной улыбкой, она ответила: «Я дам тебе пенни, потому что вижу, что твоя подушка твёрже этих камней». Без колебаний, мальчик положил подушку у её ног. Придя домой, он сказал отцу: «Я получил лучшую цену за твою подушку». И выложил пенни. «Что? – воскликнул отец. – Да эта подушка стоила, по крайней мере, ста золотых дукатов». «Это увидел богатый купец, - сказал мальчик, - но будучи жадным, предложил мне пятьдесят. Но у меня было лучшее предложение, жена фермера обещала мне серебряную монету». «Ты что, безумный? – сказал отец. – Как может серебряная монета быть лучше пятидесяти золотых дукатов?» Если она предложена любящим человеком, - ответил мальчик. – Если бы она дала мне больше, она бы не смогла прокормить своих детей. Но у меня было и лучшее предложение – я увидел деревенскую девочку, моющую ступени церкви, и она мне обещала пенни». «Ты совсем потерял разум, - покачал головой отец. - Когда это пенни стоило дороже серебра?» «Когда предложено человеком, преданным своему делу, - ответил мальчик. – Она работала для её Господа, и ступени дома Его казались ей мягче любой подушки. Беднее бедного, она все-таки нашла время для Господа. И поэтому я отдал ей подушку». И тогда мудрый отец улыбнулся, обнял своего сына и со слезами не глазах проговорил: «Ты хорошо усвоил урок».
НА СЕГОДНЯ ДОСТАТОЧНО
Танцевальные репетиции могут затянуться заполночь, но на сей раз я остановился в десять. «Надеюсь, вы не против, - сказал я, глядя в пространство, - но на сегодня достаточно». Голос из контрольной кабины спросил: «Ты в порядке?» «Устал немного, по-моему, » – сказал я. Я набросил ветровку и пошел по коридору. Бегущие шаги послышались за моей спиной. Я знал наверняка, кому они принадлежат. «Я слишком хорошо тебя знаю, - сказала она, догоняя меня. – Что на самом деле случилось?» Я колебался. «Ну, я не знаю, как это звучит, но я видел фотографию сегодня в газете. Дельфин утонул в рыболовной сети. По тому, как было запутано его тело, можно было прочесть долгую агонию. Его глаза были пустыми, но он всё ещё улыбался, дельфины всегда улыбаются, даже мертвые…» Мой голос сорвался. Она осторожно вложила свою руку в мою. «Я знаю, знаю». Нет, ты ещё не знаешь всего. Дело не только в том, что мне стало грустно, или я встретился с тем, что невинное существо погибло. Дельфины любят танцевать – среди всех существ моря, это их отличие. Ничего у нас не прося, они играют в волнах нам на удивление. Они мчатся впереди кораблей, не для того, чтобы быть первыми, но говоря: «Это всё игра. Идите своим курсом, но танцуйте по пути». «И вот, в середине репетиции, я подумал: убивают танец. И мне показалось, что будет правильным остановиться. Я не могу спасти танец от убийства, но, по крайней мере, я могу сделать паузу, как один танцор в память о другом. В этом есть какой-нибудь смысл?» Её глаза были нежными. «Конечно, по-своему. Возможно, придется ждать годы, прежде чем все договорятся, как решить эту проблему, ведь столько разных интересов вовлечено. Но напрасно ждать улучшения уже завтра. А твое сердце хотело, чтобы это произошло немедленно». «Да, - сказал я, открывая дверь перед ней. – Я так чувствовал, и потому на сегодня достаточно».
[size=10]Он прожил в пустыне всю жизнь, но для меня все было ново. «Видишь отпечаток ноги на песке?» - спросил он, указав место под утесом. Я посмотрел так внимательно, как мог. «Нет, я ничего не вижу». «В этом суть, - засмеялся он. – Там, где ты не видишь следов, прошли Древние». Мы прошли чуть дальше, и он указал на открытую вершину стены песчаника. «Видишь дом наверху?» – спросил он. Я прищурился, стараясь разглядеть. «Там ничего нет». «Ты хороший ученик, - улыбнулся он. - Где нет крыши и трубы, там наверняка жили Древние». Мы обогнули скалу, и перед нами развернулся неправдоподобный вид – тысячи тысяч цветов пустыни цвели. «Видишь недостающие?» – спросил он меня. Я покачал головой. «Здесь только красота волна за волной». «Да, - сказал он тихим голосом. – Где нет ничего недостающего, там Древние собирали богатую жатву». Я думал обо всем этом, о том, как поколения когда-то жили в гармонии с землей, не оставляя шрамов там, где обитали. В лагере ночью я сказал: «Ты упустил кое-что». «Что?» – спросил он. «Где похоронены Древние?» Без ответа, он ткнул палкой в костер. Яркое пламя взвилось, лизнуло воздух и пропало. Мой учитель взглянул на меня, чтобы проверить понял ли я урок. Я сидел неподвижно, и мое молчание сказало ему, что я понял.
ИСЦЕЛИ МИР
Где-то в сердце твоем Новый, лучший мир живет, Мир, наполненный светом и любовью. Это мир наших грез, В нем не будет больше слез, Никогда здесь не будет грусти с болью. В тот мир есть дорога, Ты почти стоишь у порога, Лишь сделай шаг один – Исцели наш мир. Исцели, сделай лучше мир Для себя, для меня и для всех людей земли. Смотри – люди гибнут, Но если любишь жизнь, значит, есть путь Мир создать иной Здесь для нас с тобой. Ты сможешь правду узнать, Ведь любовь не может лгать, Любовь сильна и только радость дарит людям. Лишь решись – и тогда Страх исчезнет навсегда, И все жить – не существовать – мы будем. Всех нас, я знаю, Лишь любовь спасает, Так сделай шаг один – Исцели наш мир. Исцели, сделай лучше мир Для себя, для меня и для всех людей земли. Смотри – люди гибнут, Но если любишь жизнь, значит, есть путь Мир создать иной Здесь для нас с тобой И мечта, что мы создали, Вспыхнет радугой, И наш мир, как мы мечтали, Обретёт покой. Зачем мы распинаем жизнь, Губим землю столько лет, Только посмотри, Как прекрасен мир, В нас есть Божий свет. Как легко нам летать И душе бессмертной стать, И вы все – мои братья в этом мире. Мы прогоним наш страх, Лишь слезы радости в глазах, И мечи наши в плуги превратим мы. В тот мир есть дорога, Мы почти стоим у порога, Так сделай шаг один – Исцели наш мир. Исцели, сделай лучше мир Для себя, для меня и для всех людей земли. Смотри – люди гибнут, Но если любишь жизнь, значит, есть путь Мир создать иной Здесь для нас с тобой. Смотри – люди гибнут, Но если любишь жизнь, значит есть путь Мир создать иной Здесь для нас с тобой. Смотри – люди гибнут, Но если любишь жизнь, значит, есть путь Сделать лучше мир Здесь для нас с тобой. Здесь для нас с тобой, Для нас с тобой.
ДЕТИ
Дети показали мне своими улыбками божественное начало в каждом человеке. Эта простая доброта светится прямо из сердец. У них можно многому научиться. Если ребенок хочет шоколадного мороженого, он просто просит об этом. Взрослые запутываются во всяких сложностях, надо ли есть это мороженое или нет. Ребенок просто наслаждается. То, чему мы должны учиться у детей – это не ребячество. Общение с ними соединяет нас с глубокой мудростью жизни, которая вездесуща и просит только следовать ей. Сейчас, когда мир в таком беспорядке и его проблемы так сложны, я чувствую, что мы нуждаемся в наших детях более, чем когда-либо. Их природная мудрость указывает нам путь к верным решениям, что хранятся в наших сердцах и ждут, когда мы найдём их. МАМА Я ждал рожденья долгие века, Скитаясь между звезд в холодной мгле, Была моя задача нелегка – Как мне суметь родиться на Земле? И звездной ночью на исходе лета Сюда, на эту дивную планету, Все мысли об опасности гоня, Забыв про риск, ты привела меня. От одинокой черной пустоты Меня спасла своей любовью ты. Из ярких радуг, белых облаков, Из птиц, что в синих небесах поют, Из трав зеленых, тёплых ветерков Ты, мама, душу собрала мою. Своею бескорыстной добротой Меня хранила ты от всех тревог и бед, И я узнал, что нужно жить мечтой, Что ничего важней любви на свете нет. И за мечту о счастье для людей, За каждый сострадания урок Всем сердцем благодарен я тебе. Я, помня о тебе, не одинок, И даже находясь в чужой стране Я слышу твои мысли обо мне. Я знаю, вся земля теперь мой дом, Но и встречаясь с каждым королем, С любой религией, с любым оттенком кожи Я помню то, что мне всего дороже – Волшебную ночь моего рожденья, Твои уроки мужества, терпенья, И у тебя учился я, как надо Сражаться с ложью, защищая правду. И в горькие, и в радостные дни, Согрет твоей любовью, как и прежде, Я буду как сокровище хранить Твой каждый поцелуй и голос нежный. Как далеко бы ни был от тебя я, Ты в моем сердце, мамочка родная.
ВОЛШЕБСТВО
Мое понимание волшебства – это не фокусы и иллюзии на сцене. Целый мир изобилует волшебством. Когда кит выныривает из моря, словно новорожденная гора, ты задыхаешься от невыразимого восторга. Какое чудо! Но малыш, едва научившийся ходить, который видит своего первого головастика, сверкнувшего в луже грязи, чувствует то же самое. Чудо наполняет его сердце, потому что он увидел вечную игру жизни. Когда я вижу, как облака, уносясь прочь, открывают взору заснеженную горную вершину, я готов кричать «браво!» Природа, лучшая из всех волшебников, вновь вызывает волнение. Она разоблачает настоящую иллюзию, нашу неспособность быть потрясенными её чудесами. Каждый раз, когда встает солнце, Природа повторяет команду: «Смотри!» Её волшебство бесконечно щедро, а в ответ мы должны только благодарить за это. Какое удовольствие должна чувствовать Природа, когда она создает звезды из кружащегося газа и пустого космоса. Она разбрасывает их, как блестки с бархатного плаща, миллиарды причин для нас пробуждаться в чистой радости. Когда мы открываем наши сердца и благодарим за всё, что она нам дала, Природа находит свое вознаграждение. Звук аплодисментов катится через вселенную, и Природа кланяется.
РЫБКА, КОТОРАЯ ХОТЕЛА ПИТЬ
Однажды ночью юная рыбка спала под кораллом, и во сне ей явился Господь. «Я хочу, чтобы ты передала послание всем рыбам в море», – сказал Бог. «Что я должна сказать им?» – спросила рыбка. «Просто скажи, что хочешь пить, - ответил Бог. – И посмотри, что они будут делать». Не сказав больше ни слова, Он исчез. На следующее утро маленькая рыбка проснулась и вспомнила свой сон. «Какую странную вещь велел мне сделать Господь», – подумала она. Но вскоре она увидела большего тунца, проплывающего мимо, и пропищала: «Извините, я хочу пить». «Ты, должно быть, очень глупа», – сказал тунец. И, презрительно вильнув хвостом, уплыл прочь. Маленькая рыбка чувствовала себя довольно глупо, но у неё было задание. Следующей рыбой, которую она увидела, была ухмыляющаяся акула. Сохраняя безопасное расстояние, рыбка позвала: «Простите, госпожа, но я хочу пить». «Ты, должно быть, сумасшедшая», – ответила акула. Заметив голодный взгляд акульих глаз, рыбка уплыла поскорее. Весь день она встречала треску, и макрель, и рыбу-меч, и морского окуня, но всякий раз, когда она произносила свою коротенькую речь, они отворачивались и ничего больше не делали. Чувствуя себя безнадежно сконфуженной, рыбка разыскала умнейшее существо моря, которым случилось быть старому голубому киту с тремя гарпунными шрамами на боку. «Простите, я хочу пить!» - закричала рыбка, не ожидая даже, что кит заметит её, ведь она была такой крошечной. Но мудрец остановился. «Ты видела Бога, верно?» – сказал он. «Откуда вы знаете?» «Однажды я тоже хотел пить», – засмеялся старый кит. Маленькая рыбка очень удивилась. «Пожалуйста, расскажите мне, что означает это послание Господа?» – взмолилась она. «Это значит, что мы ищем Его не там, где нужно, - объяснил старый кит. – Мы ищем Бога вверху и внизу, но Его нигде нет. Мы обвиняем Его и говорим себе, что Он, должно быть, забыл нас. Или решаем, что если Он и был когда-то, то давно оставил нас». «Как странно, - сказала рыбка, - искать то, что есть повсюду», «Очень странно, - согласился старый кит. – Не напоминает ли это тебе рыб, которые говорят, что хотят пить?»
НЕВИННОСТЬ
Очень легко спутать невинность с простоватостью и наивностью. Мы все хотим казаться искушёнными; мы все хотим казаться хитроумными. А быть невинным означает быть «вне этого». Но есть глубокая правда в невинности. Младенец смотрит в глаза своей матери, и все, что он видит, это любовь. Когда невинность исчезает, более сложные вещи занимают её место. Мы думаем, что надо перехитрить других, и планируем, как нам заполучить то, что мы хотим. Мы начинаем тратить много энергии на защиту самих себя. И жизнь превращается в борьбу. У людей нет другого выбора, как только быть изворотливыми. Как иначе они могут выжить? Когда всерьёз берешься за это, выживание означает видеть вещи такими, какие они есть, и реагировать соответственно. Это значит быть открытым. Это и есть невинность. Она проста и доверчива, как ребенок, она не судит, не останавливается на одной узкой точке зрения. Если ты заперт в некий образец мышления и реагирования на вещи, твое творчество заблокировано. Ты упускаешь свежесть и волшебство момента. Научись быть невинным вновь, и эта свежесть никогда не исчезнет.
ДОВЕРИЕ
Когда я кормил белок в парке, я заметил одну маленькую, которая, казалось, не доверяла мне. Пока другие подходили достаточно близко, чтобы есть с моих рук, бельчонок сохранял дистанцию. Я бросил ему арахис. Он осторожно приблизился, нервно схватил орех и удрал. В следующий раз он, видимо, боялся меньше, потому что подошел чуть ближе. Чем безопаснее он себя чувствовал, тем больше доверял мне. Наконец он уселся прямо у моих ног, требуя следующего ореха так же смело, как другие белки. Это доверие – оно всегда приходит с верой в себя. Никто не сможет преодолеть за тебя твой страх; ты должен сделать это сам. Это трудно, потому что страх и сомнения держатся крепко. Мы боимся быть отвергнутыми, боимся испытать боль ещё раз. И мы сохраняем безопасную дистанцию. Мы думаем, что отдалившись от других, защитим себя, но это не действует. Мы остаемся одинокими и нелюбимыми. Вера в себя начинается с понимания того, что бояться – нормально. Испытывать страх – не проблема, ведь каждый чувствует беспокойство и неуверенность иногда. Проблема – не быть достаточно честным, чтобы сознаться в страхе. Когда я осознаю мои сомнения и неуверенность, я более открыт другим людям. Чем глубже в себя я иду, тем сильнее становлюсь, потому что понимаю, что я сам гораздо больше любого страха. С принятием себя полностью и доверие становится полным. Нет больше разобщения между людьми, потому что нет разобщенности внутри. Там, где обычно жил страх, сможет расти любовь.
СМЕЛОСТЬ
Любопытно, для чего нужна смелость, а для чего нет. Когда я выхожу на сцену перед тысячами людей, мне не кажется, что я очень уж смелый. Куда большая смелость бывает нужна для того, чтобы выразить настоящие чувства перед одним человеком. Когда я думаю о смелости, я думаю о Трусливом Льве из «Волшебника страны Оз». Он всегда убегал от опасности. Он часто плакал и трясся от страха. Но он разделял свои истинные чувства с теми, кого любил, даже если не мог гордиться тем, что чувствовал. Для чего действительно нужна смелость, так это для искренности. Выражать свои чувства не означает раскрывать всю душу перед кем-то – это значит самому принимать и честно показывать то, что у тебя на сердце, и неважно, что это может быть. Когда ты достаточно смел, чтобы быть искренним, ты знаешь сам, кто ты есть, и можешь позволить другим это увидеть. Это страшно, потому что ты чувствуешь себя таким уязвимым, открытым, боишься быть отвергнутым. Но без самопринятия прочая смелость, смелость киногероев, кажется пустой. Несмотря на риск, смелость быть честным и искренним открывает путь к самопознанию. Это предлагает то, чего мы все хотим, обещание любви.
ЛЮБОВЬ
Любовь – забавная вещь для описания. Её так легко чувствовать, но она ускользает, когда говоришь о ней. Как кусок мыла в ванне – оно у тебя в руке, пока не сожмешь его слишком крепко. Некоторые люди проводят жизнь в поисках любви вне их самих. Они думают, что должны поймать и удержать её. Но любовь ускользает прочь, как влажный кусок мыла. Удерживать любовь не так уж неправильно, но ты должен научиться держать её легко, ласково. Отпусти её летать, если она хочет. Если она свободна, любовь сделает жизнь живой, радостной и новой. Это суть и энергия, что движет моей музыкой, моим танцем, всем. Пока любовь в моем сердце, она повсюду.
БОГ
Странно, что Бог не возражает против того, как видят Его/Её во всех религиях мира, когда люди придерживаются представления, что их путь – единственно верный. Что бы ты ни сказал о Боге, кто-нибудь да обидится, даже если скажешь, что они разделяют всеобщую любовь к Богу. Для меня форма, которую принимает Бог, не самое главное. Самое главное – содержание. Мои песни и танцы – это контур, который он наполняет. Я создаю форму, Она помещает в неё любовь и радость. Я смотрел в ночное небо и воспринимал звезды такими лично близкими мне, словно моя бабушка сделала их для меня. «Какое богатство, какая роскошь, « – думал я. В этот момент я видел Бога в Его творении. Я мог бы так же легко видеть Её в красоте радуги, грациозности оленя, скачущего по лугу, правде отцовского поцелуя. Но для меня лучшее общение с Богом не имеет формы. Я закрываю глаза, смотрю внутрь себя и вхожу в глубокую нежную тишину. Бесконечность Божьего творения обнимает меня. Мы едины.
КАК Я ДЕЛАЮ МУЗЫКУ
Люди спрашивают меня, как я делаю музыку. Я говорю, что просто вхожу в неё. Это как войти в реку и присоединиться к течению. У каждого момента в реке есть своя песня. Я стою в этом моменте и слушаю. То, что я слышу, никогда не бывает одинаковым. Прогулка по лесу приносит светлую, потрескивающую песню: листва шелестит на ветру, птицы щебечут и белки бранятся, веточки хрустят под ногами, и стук моего сердца объединяет всё это. Когда присоединяешься к течению, музыка внутри и снаружи, и это одно и то же. Так долго, как я смогу слушать момент, у меня всегда будет музыка.
РАЙАН УАЙТ
Райан Уайт – знак справедливости, Посланник любви, дитя невинности. Где ты сейчас, куда ты ушёл вдруг? Мне не хватает тех дней, друг. Воспоминания мои не растают, Райан Уайт, мне тебя не хватает. Твоей улыбки, по-детски задорной, Стремленья к цели, борьбы упорной. Райан Уайт – символ противоречия, Дитя иронии, дитя беспечности. Часто думаю я о тебе, Жизни разрушенной, долгой борьбе. Кот-то танцует, шампанское пьёт, На корабле вечеринка идет. А мне не забыть этот взгляд угасающий, Вид твоих ран, худобы ужасающей. Райан Уайт – символ агонии, В страхе чужом словно в загоне ты. Жалость притворная, непонимание И отчуждение, как наказание. Ты показал нам, как надо бороться. В жизни дождливой ты – проблеск солнца. В каждом ребенке ты – искра надежды. Необходим ты нам больше, чем прежде, Чтоб научить, как в страданьях и боли Не потерять жажды жизни и воли. Райан Уайт, американский мальчик, больной гемофилией, был заражён СПИДом при переливании крови. Одним из первых выступил на телевидении с рассказом об отношении общества к больным СПИДом. Некоторое время жил в Нэвэрленде / усадьбе Майкла Джексона/. Умер в 1990 году в возрасте 19 лет. /Прим. перев./
НЕУЛОВИМАЯ ТЕНЬ
Даже если я был далеко, Оставлял открытой широко Дверь моей души; я нес свой крест В переулках позабытых мест, И в страданиях, в смертельном страхе Музыку не слышал я во мраке. Сквозь безумие я шел вперед, Сквозь печаль и боль, за годом год. Даже ветер с ног меня сбивал, Сотни раз я падал и вставал, В поисках похищенного счастья, Сердца – скипетра волшебной власти, В лицах, возникавших на пути, Свой оазис я хотел найти. Так я жил, словно в угаре пьяном, Паникой окутан, как туманом. И от тени, что за мной скользила, Я хотел уйти, но был не в силах, Неотступно шла она за мной В диком шуме, грохоте и вое, Даже окружён большой толпой Эту тень я видел за собой. Но тесны оковы стали мне, В яростно кричащей тишине, В горькой тяжких вздохов глубине Рухнул лжи и горя страшный круг – Я твой ясный взгляд увидел вдруг. И тогда внезапно понял я – Эта тень была душа моя.
ДЛЯ ДЕТЕЙ ВСЕГО МИРА
Мы должны исцелить наш израненный мир. Хаос, отчаяние и бессмысленное разрушение, которое мы видим сегодня, это результат отчуждения между людьми и окружающим их миром. Часто это отчуждение уходит корнями в эмоционально обездоленное детство. У детей крадут их детство. Разум ребенка нуждается в питании тайной, волшебством, чудом и восхищением. Я хочу, чтобы моя работа помогала людям вновь открывать ребенка, что спрятан в них.
[size=10]Трудно рассказать им, что я чувствую к тебе. Они никогда тебя не встречали, и ни у кого нет твоей фотографии. Так как же они могут понять твою тайну? Давай дадим им подсказку: Две птицы сидят на дереве. Одна ест вишни, а другая смотрит на неё. Две птицы летят по воздуху. Песня одной падает с неба словно хрусталь, а другая молчит. Две птицы кружатся в солнечном свете. Одна ловит лучи своим серебряным оперением, а другая разворачивает невидимые крылья. Легко догадаться, которая из птиц – я, но они никогда не найдут тебя. Если только… Если только они не знают уже о любви, что никогда ничему не мешает, что смотрит с высоты, что дышит свободно в невидимом воздухе. Милая птица, моя душа, твое молчание так драгоценно. Как много времени пройдет, прежде чем мир услышит твою песню в моей? О, это день, которого я так жду!
ПОСЛЕДНЯЯ СЛЕЗА
Твои слова пронзили мое сердце, и я заплакал от боли. «Уходи! – закричал я. – Это последние слезы в моей жизни из-за тебя». И ты ушла. Я ждал часы, но ты не вернулась. Той ночью, оставшись один, я плакал слезами разбитой надежды. Я ждал недели, но ты ничего не говорила. Думая о твоем голосе, я плакал слезами одиночества. Я ждал месяцы, но ты не подавала мне даже знака. В глубине сердца я плакал слезами отчаяния. Странно, но все эти слезы не смогли смыть боль! Тогда одна мысль о любви пронизала мою горечь. Я вспомнил тебя в солнечном свете, с улыбкой сладкой, как майское вино. Слеза благодарности упала, и, чудесным образом, ты вернулась. Нежные пальцы коснулись моей щеки, и ты наклонилась для поцелуя. «Почему ты пришла?» – прошептал я. «Утереть твою последнюю слезу, - ответила ты. – Единственную, что ты сберег для меня».
ЖИТЬ В БЛАЖЕНСТВЕ
Я был рожден не умирать, Жить в радости и слез не знать, Быть честным, никогда не лгать, Любовь без вздоха разделять, На вольных крыльях вверх взлетать, Лишь так могу я танцевать. И как легко секрет открыть – Мы можем все в блаженстве жить. Но чтоб с собою в мире жить, Я должен навсегда забыть О мною придуманных грехах В моих родных, в моих друзьях. Мы здесь для праздника, поверь, И мы избавимся теперь От разделяющих всех нас Границ религий, каст и рас. Это отчуждение, раскол и отвращение, Этот гнев, жестокость, истерия, разобщение, Войны непрерывные враждующих народов, Отношение бесчеловечное к природе, Странные болезни, для которых нет лечения, Озоновые дыры – результат пренебрежения, Незнания об искре, что ярко светится во мне, В мужчинах, женщинах и детях сияющем огне. Мы рождены не умирать, Жить в радости и слез не знать, Друг другу никогда не лгать, Любовь без вздоха разделять, На вольных крыльях вверх взлетать, Лишь так мы сможем танцевать. И как легко секрет открыть – Мы можем все в блаженстве жить. БЕРЛИН 1989 Они ненавидели Стену, но что они могли сделать? Она была слишком крепка, чтобы пробиться сквозь неё. Они боялись Стены, и разве это было бессмысленно? Многие, кто пытался перебраться через неё, были убиты. Они не доверяли Стене, но кто бы не стал? Их враги не вынули ни одного кирпича, несмотря на то, что переговоры о мире продолжались так долго. Стена зловеще смеялась. «Я преподам вам урок, - хвасталась она. – Если хотите выстроить на века, беспокойтесь не о камне. Ненависть, страх и недоверие куда крепче», Они знали, что Стена права, и почти сдались. Одно только остановило их. Они вспомнили, кто на другой стороне. Бабушка, кузина, сестра, жена. Любимые лица, которые они жаждали увидеть. «Что происходит?» – спросила Стена, задрожав. Не зная, что они сделали, они смотрели сквозь Стену, стараясь отыскать родных. В тишине, от человека к человеку, любовь вершила невидимую работу. «Прекратите! – завопили Стена. – Я разваливаюсь». Но было поздно. Миллионы сердец нашли друг друга. Стена пала прежде, чем была разрушена.
МАТЬ ЗЕМЛЯ
Зимним днем я шел по пляжу. Взглянув вниз, я увидел, как волна вытолкнула перо на песок. Это было перо морской чайки, испачканное нефтью. Я подобрал его и ощутил темную гладкую пленку на своих пальцах. Я невольно задумался, выжила ли эта птица. Все ли в порядке в нашем мире? Я знал, что нет. Я почувствовал печаль, думая о том, как беспечно мы относимся к нашему дому. Земля, которую мы все разделяем, не просто скала, летящая сквозь космос, но живое, заботливое существо. Она заботится о нас; она заслуживает нашей заботы в ответ. Мы относимся к Матери Земле так, как некоторые люди относятся к квартире внаём. Просто захламляют её и переезжают. Но переехать некуда. Мы притащили наш мусор, наши войны и наш расизм в каждую часть света. Мы должны начать уборку, а это значит вычистить наши собственные сердца и умы для начала, потому что они заставляют отравлять нашу родную планету. Чем скорее мы изменимся, тем легче будет почувствовать нашу любовь к Матери Земле и ту любовь, которую она с такой лёгкостью дарит нам. МУДРАЯ МАЛЕНЬКАЯ ДЕВОЧКА Я знаю мудрую маленькую девочку, которая не может ходить. Она прикована к инвалидной коляске и может провести в ней всю свою жизнь, потому что доктора не видят надежд на то, что ее парализованным ногам станет когда-нибудь лучше. Когда я впервые встретил эту малышку, вспышка ее улыбки обожгла меня сияющим счастьем. Как открыта она была! Она не пряталась, жалея себя, и не просила помощи и защиты, стыдясь своей болезни. Она просто совершенно не осознавала, что не может ходить, как щенок, который не имеет представления о том, дворняжка ли он или чемпион породы. Она не судила о себе. В этом была ее мудрость. Я видел ту же мудрость в других детях, «бедных» детях, как видит их общество, потому что они нуждаются в еде, деньгах, хорошем жилье или лечении. Со временем они достигают определенного возраста и многие из этих детей понимают, как сложна их ситуация. То, как взрослые смотрят на их жизнь, крадет у них изначальную невинность, что так драгоценна и редка. Они начинают верить, что должны чувствовать себя несчастными; что это «правильно». Но эта мудрая маленькая девочка, ей всего четыре года, летит над жалостью и стыдом, как беспечный воробей. Она взяла мое сердце в ладошки и сделала его невесомым, как клочок ваты, так что я не мог даже подумать «как ужасно то, что случилось с ней». Все, что я видел, было свет и любовь. В своей невинности очень маленькие дети знают в себе свет и любовь. Если мы последуем за ними, они научат нас видеть в себе то же. Одно сияние взгляда маленькой девочки содержит то же знание, что Природа помещает в сердце каждой формы жизни. Это тихий секрет жизни, невыразимый в словах. Это просто знание. Знание, как жить в мире и как не причинить боль. Знание, что даже последний вздох – это жест благодарности Создателю. Оно улыбается тому, что живет, терпеливо ожидая, когда времена невежества и печали пройдут, как мираж. Я вижу, что это знание показывает себя в глазах детей всё больше и больше, и это заставляет меня думать, что их невинность становится сильнее. Они разоружат нас, взрослых, и этого будет достаточно, чтобы разоружить мир. Они не видят причин портить окружающий мир, и мир очиститься без ссор. Мудрая маленькая девочка рассказала мне о будущем, взглянув на меня, будущем, наполненном миром и довольством. Я рад доверять ей, несмотря на мнения знатоков. Когда свет и любовь освободят нас от вины и стыда, её пророчество сбудется.
Я ТЫ МЫ
Я сказал, ты должен это сделать. Ты сказал, что не хочешь. Мы поговорим об этом и согласились, что, наверное, я мог бы помочь. Я сказал, что ты не прав. Ты настаивал на своей правоте. Мы взялись за руки, и правота и неправота исчезли. Я заплакал. Ты заплакал тоже. Мы обнялись, и между нами вырос цветок мира. Как я люблю эту тайну, что зовется МЫ! Она возникает словно из воздуха. Я думал об этой тайне и кое-что понял: МЫ, должно быть, любимое дитя любви, потому что пока я не потянусь к тебе, МЫ не существует. Оно прилетает на крыльях нежности; оно говорит через наше молчаливое понимание. Когда я смеюсь над собой, оно улыбается. Когда я прощаю тебя, оно танцует в ликовании. МЫ – это не просто когда ты и я хотим быть вместе. МЫ объединяет нас, увеличивает нашу силу; оно подхватывает нашу ношу, когда ты и я готовы позволить ей упасть. Правды в том, что ты и я давно бы сдались, но МЫ не позволит нам. Оно очень мудро. «Загляните в свои сердца, - говорит оно. – Что вы видите? Не ты и я, но только МЫ».
АНГЕЛ СВЕТА
Трудно увидеть ангелов, хотя я смотрел часами на их изображения на картинах. Некоторые люди могут видеть их без изображения и эти люди рассказывают интересные истории. Ангелы- хранители всегда женщины, например, что ничуть не удивило меня, когда я об этом узнал. Ангел рождения, набранный из младших чинов, Сопровождает каждого младенца, когда он появляется на свет, пока другой ангел, старший, но не менее добрый, помогает умирающим покинуть этот мир без боли и страданий. Ты можешь молиться ангелам, и они услышат, но лучший способ вызвать их, сказали мне, это смех. Ангелы отзываются на радость, потому что это то, из чего они сделаны. Фактически, когда человеческие умы затуманены гневом и ненавистью, ни один ангел не может дотянуться до них. Не у всех ангелов есть крылья – как говорят очевидцы – но те, кто может развернуть золотое оперение, охватывают целый мир. Если бы твои глаза могли смотреть прямо на солнце, ты бы увидел сидящего там ещё более яркого ангела; ещё один безмятежно улыбается с лица луны. Ангелы проводят всю свою жизнь, которая длится вечно, кружась вокруг трона Создателя, воспевая Ему хвалу. Люди с острым слухом слышат их. Гармония ангельского хора невероятно сложна, говорят они, но ритм прост. «Большей частью это марш», - утверждал один слышавший. По некоторым причинам, этот факт – почти лучшее, что я узнал. Со временем становится так одиноко слушать об ангелах, которых ты сам не видел. Когда женщина, видевшая ангелов, услышала это, она была в шоке. «Ты не видел? – сказала она. – Но ведь ангел есть в тебе. Во всех есть. Я вижу его даже сейчас и думаю, ты бы тоже мог.» «Нет,» – сказал я печально и спросил, на что это похоже. «Он выглядит как я?» «Ну, и да и нет, - загадочно ответила видевшая ангелов. – Все зависит от того, что ты сам о себе думаешь. Твой ангел – пятнышко света, сидящее в самом центре твоего сердца. Оно меньше атома, но подожди немного. Когда ты приблизишься к нему, твой ангел увеличится. Чем ближе ты подойдешь, тем больше он станет, и наконец, во вспышке света, ты увидишь своего ангела в истинной форме и в тот же момент ты увидишь и самого себя». Теперь я ищу своего ангела все время. Я сижу тихо, обратив взгляд внутрь себя. Не так давно я заметил, как что-то мелькнуло. «Это ты, Ангел, держащий свечу?» Одно мерцание – и он исчез. Пока что и этого довольно, чтобы заставить мое сердце бешено колотиться. В следующий раз мой ангел подаст знак лампой, потом он будет держать факел, а потом загорится костер. Это мне обещала видевшая ангелов, и теперь, когда я увидел мерцание, я знаю достаточно, чтобы верить.
Я ИСКАЛ СВОЮ ЗВЕЗДУ
Когда я был маленьким, я любил лежать на спине среди травы поздно вечером. Я начал отличать одну звезду от другой и хотел, чтобы одна из них была бы моей, моим воображаемым другом. Сначала я выбрал Полярную Звезду, потому что ребенку легче всего её отыскать – ведь знаешь, что её вот-вот поймает Большой Ковш¹. Но я хотел, чтобы моя звезда двигалась, а не стояла, как эта, на одном месте. К тому же, моряки в море потерялись бы, если бы их не вела Полярная Звезда. Следующими я выбрал две особые звезды в самом сердце Лебедя. Все другие звезды кажутся белыми – но эти были ярко-голубая и золотая. Они напоминали мне два драгоценных камня, но прежде чем выбрать, я остановился. Они принадлежали друг другу, и было бы несправедливо взять только одну. Пояс Ориона задержал мои глаза на мгновение, но я не охотник. Я и Собачью Звезду² оставил в покое, с её прижатыми к небесному следу носом и хвостом, стучащим по небу. Наконец я обратился к моим любимым Семи Сёстрам³. Для меня они были как элегантные дамы, собирающиеся на бал, закутанные в прозрачное глубое облако. Но у кого хватили бы сердца разделить Семь Сестёр? Моя игра научила меня многому о ночном небе, но я вырос. Мечта иметь собственную звезду исчезла, и трудно уже вспомнить, выбрал ли какую-нибудь в конце концов. Люди стали говорить мне, что слово «звезда» означает и нечто иное. Я им наполовину поверил, и вот однажды ночью я метался в постели от боли и беспокойства. На сердце было тяжело от неприятностей. Поднявшись на ноги, я выглянул в окно. Плотные облака скрывали полночное небо. Нет звёзд! Я задрожал, подумав о мире без звёзд. Нет проводника, которому моряки могут довериться в море; нет драгоценностей, освещающих наше понимание к красоте; нет охотника, указывающего на далёкий горизонт; нет милых дам, выбирающих духи для небесного бала. А вокруг всего земного шара воздух такой грязный и огни городов такие яркие, что некоторые люди могут видеть очень мало звёзд. Поколение детей может вырасти видя пустое небо и спрашивая: «А были ли там когда-то звёзды?» Давайте вернём им небо и давайте сделаем это сейчас – пока не поздно. Я собираюсь искать свою звезду, пока не найду. Она спрятана где-то в тайнике невинности, завёрнута в шарф чуда. Мне понадобится карта, чтобы найти местечко, которое она заполнит, и оно будет маленькое. Нас около пяти миллиардов на земле, и всем нам нужно небо. Найди свою звезду и брось её в небо. Она по-прежнему с тобой, правда?
1 - Большой Ковш – созвездие Большая Медведица. 2 - Собачья Звезда – Сириус 3 - Семь Сестер – созвездие Плеяд. /Прим. переводчика/
[size=10]Когда дети слушают музыку, они не просто слушают. Они растворяются в мелодии и сливаются с ритмом. Какие-то крылья раскрываются внутри – и вскоре ребёнок и музыка становятся одним целым. Я тоже это чувствую в присутствии музыки, и мои лучшие моменты творчества часто бывают проведены с детьми. Когда я окружен ими, музыка приходит ко мне легко, как дыхание. Каждая песня – дитя, которое я взращиваю, которому даю свою любовь. Но даже если ты никогда не писал песен, твоя жизнь – песня. Как же иначе? Волна за волной, Природа ласкает тебя – ритм каждого рассвета и заката есть часть тебя, падающий дождь прикасается к твоей душе, и ты видишь себя в облаках, играющих в салочки с солнцем. Жить – значит, быть музыкой, начинающейся с танцем крови в твоих венах. Все живущее имеет ритм. Если чувствуешь его, с нежностью и вниманием, появляется музыка. Чувствуешь свою музыку? Дети чувствуют, но когда мы вырастаем, жизнь становится ношей и рутиной, и музыка слабеет. Иногда наше сердце так тяжело, что мы отворачиваемся от него и забываем, что его биение – мудрейшее послание жизни, бессловесное послание, говорящее: «Живи, будь, двигайся, радуйся – ты живой!» Без мудрого ритма сердца мы не могли бы существовать. Когда я начинаю чувствовать усталость и тяжесть забот, дети оживляют меня. Я обращаюсь к ним за новой жизнью, новой музыкой. Два карих глаза смотрят на меня так глубоко, так невинно, что я говорю про себя: «Этот ребёнок – песня». Это переживание столь непосредственно и верно, что я всегда вспоминаю вновь: «Я тоже песня». И вновь становлюсь собой.
ДИТЯ НЕВИННОСТИ
Дитя невинности, я помню все те дни, Что в долгих играх проводили мы. Теперь, когда сошел со сцены жизни ты, Жестоки улицы, печальны и пусты. Дитя невинности, вернись ко мне скорей, Улыбкой покажи бесхитростной своей, Что этот мир тебя однажды встретит вновь, Что в сердце танец свой продолжит кровь. Дитя невинности, твой свет, твоя дорога Манят меня сильнее зова долга, Под небом синим полетим со мной В страну любви, что за далекою горой. Дитя невинности, посланник счастья, Души моей коснуться было в твоей власти, Ты в ней зажег ярчайшее сиянье, Мир этот изменить – мое заветное желанье. ТЫ БУДЕШЬ ЗДЕСЬ? Обними Иорданом рекою Стань мне другом И будь там со мной Поддержи материнской любовью Будь мне братом ты Будь там со мною А устану – скажи, что поможешь Ошибусь – побранить меня сможешь Заблужусь – мне дорогу проложишь Мне сказали, чтоб веру хранил Чтобы шел, когда нет больше сил Чтоб в сражениях насмерть стоял Но ведь я – человек, я устал Все пытаются мной управлять Роли, действия мне навязать И не знаю, как быть, я не скрою Но скажи, что ты будешь со мною Что поддержишь заботой, любовью Обними И склонись надо мною Нежно, смело Веди за мною Я – лишь грешник Иду за тобою За собою меня смело веди Вверх меня подними и гляди Не собьюсь с твоего я пути Сотвори Полюби, накорми Поцелуй и свободу верни Я почувствую радость любви Заблужусь Потеряюсь в пути Ты придешь Чтоб меня повести? Сохрани Исцели, дай покой И скажи мне: Я буду с тобой Ты ведь будешь со мной? Поддержи Защити, обними Прикоснись и меня исцели Знаю я, Что не брошен тобою Лишь скажи Ты там будешь со мною? Я один Никого не со мною /Да я чувствую это порой/ Но ты здесь Я не брошен тобой Ты там будешь со мной? За собой Меня смело веди Вверх меня подними и гляди Не собьюсь с твоего я пути Сотвори Полюби, накорми Поцелуй и свободу верни Я почувствую радость любви Позови ты меня, сохрани Освяти и тихонько шепни Что ты будешь со мной Что не брошен тобой Сохрани Исцели, дай покой И скажи мне: Я буду с тобой Ты ведь будешь со мной? Накорми ты меня, успокой Когда голоден я и один Ты по-прежнему будешь со мной? Ты не дашь мне пропасть средь руин? Успокой Позаботься, будь здесь Когда буду изранен я весь Поцелуй Обними, будь со мной Когда сердце разбито тоской Подними Дай мне руку, любя Если силы покинут меня Да, я знаю, ты здесь, ты со мной Но я нужен тебе вот такой? ВОЛШЕБНЫЙ РЕБЕНОК. ЧАСТЬ 2 Волшебный ребенок волнение вдруг ощутил – Тень воспоминанья о том, что он знал, но забыл. В цветах и оттенках, во всех формах и очертаньях Была путеводная нить к удивительной тайне. За дикой грозой, за ветром, за штормом суровым, Окутана, словно вуалью, прозрачным покровом, От взглядов укрытая в образе неуловимом, Мерещилась сила – была она непостижимой, Звучала мелодией дивной, прекрасной, волшебной. Ребенок был счастлив, танцуя с ней самозабвенно, Ни холод, ни зной в этом танце он не замечал И свой царский трон на вершине горы отыскал.
Но люди чужие пришли и над ним зло смеялись, Они презирали его и разрушить пытались Все то, что считали притворством, искусной ложью. Беспечное счастье хотели они уничтожить И чудо невинности детской убить, задушить, Раскрыть его тайну, секрет разоблачить. С жестоким упорством они эту битву вели, Но как ни старались, схватить и сломать не смогли, Напрасно ужасными карами в гневе грозя, Великий дар Божий – любовь, что подделать нельзя. Не зная, что ищет он, что ему силы дает, Кричали с досадой, что этот ребенок – урод. Врагам неподвластна была та волшебная сила, Ребенку отвагу и смелость она подарила. Он рос, открывая неведомый прежде восторг – В душе его был бесконечный, бескрайний простор, Волшебный ребенок узнал свое предназначенье: Чудесная сила та – рода людского спасенье. И смотрит из-под маски Бытия, Секрет свой в нежной тишине тая, Иной истории невспаханное поле, Что жаждет расцвести всесильною любовью. И вместе с другими открывшими души детьми Поток этой силы однажды изменит весь мир. Волшебный ребенок возьмется за дело, Засеет зерно и поднимет плуг смело, Без тяжких стараний, Без слез и рыданий, В святом совершенном покое, Ведомые Божьей рукою, Мы вместе споем, как единый народ, И эта волна прочь все зло унесет.
Волшебные дети, оставьте сомненья, Ждать нечего – вот оно, это мгновенье. ТЫ СЛУШАЕШЬ? Кто я? Кто ты? Откуда мы пришли? Куда идем мы? Для чего все это? К вопросам этим знаешь ты ответы? Из чистого Блаженства я пришел, В него я возвращаюсь бесконечно, Оно источник жизни для меня. Ты этого не понял? Очень стыдно! Ты слушаешь меня? Я – мыслящий, мышление и мысль, Я – ищущий, я – поиск, то, что ищут, Росинка, солнца свет и шторм на море, Я – редкий феномен, я – форма, поле, Пустыня, океан и небеса, Я – сущность первозданная природы. Игрок бессмертный, я в мгновение ока То исчезаю, то являюсь вновь, И радостно танцует в венах кровь. Ты все еще не понял? Очень стыдно! Ты слушаешь меня? Я в кругу бесконечных воплощений То прихожу, то ухожу опять. Века сменяются, а я один и тот же, Я – Принц и Нищий, пепел и звезда, Я – струйка в вечной времени реке. Танцуй со мной, пожалуйста, сейчас, Останови агонию желаний, Забудь свои сомнения и страх, Вновь стань собой и к творчеству вернись. Послушай, ты такой же, как и я, - Игрок бессмертный, мысль, свет, песчинка, Из чистого Блаженства я пришел, В него я возвращаюсь бесконечно, Оно источник жизни для меня. И если ты не понял – очень стыдно. Ты слушаешь меня?
ОСВОБОЖДЕНИЕ
Наша истерика, наше смятение, Время и космос – лишь воображение. Что мы придумали, с тем нам и жить – С тем, что нам ненавидеть, и с тем, что любить. Где конец, где начало – не разобрать, Время – стрела, что так трудно сломать. Обещания были пустыми словами, И любовные письма не отослали. МЫ УЖЕ БЫЛИ ТАМ До начала, до жестокости беды, До страдания разбитой тишины, О мечтах своих я должен был молчать, И задушена была моя печаль. Но однажды я разбил свои оковы, Стал свободным и увидел взглядом новым Воспоминания о боли, что были моею тюрьмой, Чужие суждения, мнения, разум терзавшие мой. Тяжелый запах страшных ран пропал, Рассвет иной, прекрасной жизни засиял, Малыш, обнявший мишку, одиноким был, Но мир добра и радости открыл. В нем вместо времени бессмертие течет, Любви предела нет, а страх там не живет, Малыш тот рос, творя простое волшебство, Осталась в прошлом жизнь печальная его. Теперь готов он радость разделить, Готов заботиться, готов любить, Он открыл свое сердце, ему нечего прятать – Стань таким же, как он, если смелости хватит. НЕБЕСА – ЭТО ЗДЕСЬ
Мы никогда не расставались А если это нам казалось То виновато в том Сознанье Его волшебное стекло Что искажает Мирозданье Есть в Мирозданье Общий Разум А мы – лишь капли в Океане Что называется Сознанье И не постигнуть нам всё разом Но ты иди со мной, и мы Станцуем Танец Созиданья Раскрепостим своё Сознанье И гимн споём во славу Жизни Долины, облака и горы Птиц стаи, пчелы и озёра Галактик бесконечных тайна Река, звенящая хрустально Слились в один живой рисунок Он дышит, кровь бежит по венам Ведь в нём энергия Вселенной Не нужно страха! В Моем Мире Любовь и Радость в изобилье Что из себя ты представляешь – Немного больше, чем ты знаешь Ты – Солнце с нежными лучами Луна, зовущая ночами Лесной Цветок, не сыщешь краше Ты – Жизни Пульс, во всём стучащий И лишь благодаря тебе Есть силы дальше танцевать Вот в этой маленькой пылинке И в той мерцающей звезде Мы никогда не расставались А если это нам казалось То виновато в том Сознанье Его волшебное стекло Что искажает Мирозданье Но ты иди со мной, и мы Станцуем Танец Созиданья Раскрепостим своё Сознанье И гимн споём во славу Жизни Танцуем, сбросив все оковы Творим и создаём мы снова Познав Вселенной Бесконечность И Счастье, что продлиться Вечность Всегда мы были, есть и будем И Жизни Радость не забудем Границ не знает наше Знание Плывем мы в бурном Океане Что называется Сознанье Бежим мы синими волнами Моря Блаженства перед нами Мы никогда не расставались А если это нам казалось То виновато в том Сознанье Его волшебное стекло Что искажает Мирозданье Пойми во вспышке вдохновенья Что были мы всегда в Раю Отбрось ненужные сомненья И Радость обрети свою Тебе казалось – ты потерян Но дом твой здесь Будь в том уверен Здесь, во Вселенной бесконечной Спешить не надо никуда Здесь Океан Сознанья Вечный Мы будем здесь с тобой всегда Бежим мы синими волнами Моря Блаженства перед нами Да, ты иди со мной, и мы Станцуем Танец Созиданья Раскрепостим свое Сознанье И гимн споём во славу Жизни Ведь Мы никогда не расставались А если это нам казалось То виновато в том Сознанье Его волшебное стекло Что искажает Мирозданье Пойми во вспышке вдохновенья Что были мы всегда в Раю Отбрось ненужные сомненья И Радость обрети свою
КВАНТОВЫЙ СКАЧОК
Я искал тебя в долинах и холмах, Я искал тебя в бескрайних небесах, Я искал тебя во всех углах и щелях, Этот поиск был почти мученьем. И повсюду становилось ясно – Лишь хожу кругами я напрасно. Ведь в раскатах грома я не раз Слышать мог безмолвный твой рассказ. И легко мне было тебя встретить В каждом вкусе, запахе и цвете, Будто зачарованный тобой, Я в каждом пульсе слышал танец твой, В каждой паре глаз мелькнувшим взглядом Словно бы случайно ты был рядом. Пусть мне было нелегко решиться, Понял я – жизнь может измениться И не быть бессмысленной борьбою Представлений, порождённых болью. Лишь теперь, забыв сомненья эти, Я могу согреться в твоём свете. Где бы ни летел, где бы ни шёл я, Вижу я прекраснейшее шоу, Я актёр в любом твоём спектакле, В каждом опыте я непременный фактор. Всё, что было и ещё произойдёт, Из тебя, как из зерна, растёт. И я смог увидеть и понять То, каким весь мир наш мог бы стать. Есть карта в рукаве твоём, я знаю, Где предначертана судьба любая, Мы ищем то, что у нас уже есть, Наше Королевство – здесь. В любом очаге и пожаре живёт Искорка та, что начало даёт Песням неспетым, стихам без названья, Юных сердец горячим желаньям. Невидимо для самых зорких глаз Таится в сердце каждого из нас Чудесное пространство – бесконечность, Чистейшая божественная вечность. Если б хоть на миг могли мы БЫТЬ, В тот же миг увидели бы мы Мир без страданий и тяжелого труда, Мир красоты, что так нетронута чиста, Мир поющих небес и сияющих вод, Мир холмов и долин, где никто не умрёт. Этот сказочный сад, это дивное место, Где резвясь проводили мы дни в нашем детстве, Спрятан в нас же самих, загляни, в глубине, Там свалка в душе, как на заднем дворе, Там где куча вины и печали. Под ней Ты отыщешь сияние завтрашних дней. Если манит тебя безмятежная их красота, Тебе нужно всего лишь решиться и прыгнуть туда.
ТОТ, КТО В ЗЕРКАЛЕ
Я захотел изменить мир и вот я стал однажды утром и посмотрел в зеркало. Тот человек посмотрел на меня: «Не много времени осталось. Земля погибает от боли. Дети голодают. Народы разделены недоверием и ненавистью. Повсюду воздух и вода загрязнены так, что уже почти ничем нельзя помочь. Делай что-нибудь!» Тот, кто в зеркале, чувствовал злость и безнадежность. Все казалось беспорядком, трагедией, катастрофой. Я решил, что он прав. Или я не чувствовал себя так же ужасно, как он, из-за всего этого? Планету использовали и бросили. Представив жизнь на земле всего лишь через поколение после нас, я почувствовал панику. Было нетрудно отыскать добрых людей, кто хотел помочь решить проблемы земли. Слушая их решения, я думал: «Как много доброй воли, как много участия». Вечером, прежде чем лечь спать, тот, кто в зеркале, посмотрел на меня серьёзно. «Мы добьёмся чего-нибудь, - заявил он, - если все примут участие». Но не все приняли участие. Некоторые сделали, что могли, но остановили ли они происходящее? Решены ли были проблемы боли, голода, ненависти и загрязнения? Одного желания недостаточно – я знал это. Когда я проснулся на следующее утро, тот, кто в зеркале, выглядел смущённым. «Может быть, надежды нет», – прошептал он. И тут его взгляд стал хитрым, и он пожал плечами: «Но ты и я выживем. По крайней мере, мы все делаем правильно». Я почувствовал себя странно, когда он сказал это. Было в этом что-то очень неправильное. Слабое подозрение пришло мне в голову, эта мысль никогда прежде не бывала такой ясной. Что если этот в зеркале – не я? Он чувствует не так. Он видит, что проблемы «снаружи» должны быть решенными. Возможно, это случится, возможно, нет. Он идет дальше. Но я так не чувствую – эти проблемы не «снаружи», это неправда. Я чувствую их внутри меня. Плачущий ребёнок в Эфиопии, морская чайка, беспомощно бьющаяся в разлитой нефти, горная горилла, на которую безжалостно охотятся, несовершеннолетний солдат, дрожащий от ужаса, когда над ним летят самолеты – не происходит ли это во мне, когда я вижу и слышу об этом? Когда я опять посмотрел в зеркало, тот человек начал исчезать. Это ведь был только образ, в конце концов. Он показал мне одинокую личность, заключённую в искусную упаковку кожи и костей. «Как я мог подумать, что ты – это я?» – начал я удивляться. Я не так обособлен и напуган. Боль жизни касается меня, но радость жизни гораздо сильнее. Она одна может исцелять. Любовь – целитель жизни, и самое важное, что я могу сделать для земли, это быть её любящим ребёнком. Тот, кто в зеркале, вздрогнул и скорчился. Он о любви так много не думал. Видеть «проблемы» было куда легче, потому что любовь означает полнейшую честность с собой. А это больно! «О, друг, - прошептал я ему, - думаешь, можно решать проблемы без любви?» Тот, кто в зеркале, не был уверен. Быть одному так долго, когда никому не доверяешь и никто не доверяет тебе – это ведет к отдалению от реальности жизни. «Любовь реальнее, чем боль?» – спросил он. «Не могу обещать. Но может быть. Давай разберемся», – сказал я. Я коснулся зеркала с улыбкой. «Давай не будем одинокими снова. Будешь моим партнёром? Я слышу, что твой танец начинается. Пойдем». Тот, кто в зеркале, робко улыбнулся. Он обнаружил, что мы могли бы стать лучшими друзьями. Мы можем быть более миролюбивыми, честными, любящими друг с другом каждый день. Могло бы это изменить мир? Думаю, да, потому что Мать Земля хочет, чтобы мы были счастливы и любили её, заботились о её нуждах. Она нуждается в бесстрашных людях, чья смелость происходит от того, что они часть её, как младенец, который достаточно смел, чтобы ходить, потому что мать протянула руки и подхватит его. Когда тот, кто в зеркале, полон любви ко мне и к себе, нет места страху. Когда мы боялись и паниковали, мы перестали любить нашу жизнь и землю. Мы были разобщены. А как могут люди броситься на помощь земле, если они разобщены? Возможно, земля говорит нам, чего она хочет, но мы не слушаем и вновь впадаем в страх и панику. Одно я знаю: я не чувствую себя одиноким, пока я дитя земли. Я не должен цепляться за собственное выживание, пока я открываю, день за днем, что все жизни содержаться во мне. Дети и их боль; дети и их радость. Океан, великолепный под солнцем; океан, плачущий от черной нефти. Напуганные животные, преследуемые охотниками; животные, сияющие чистой радостью жизни. Этот смысл «мира во мне» и есть то, что я всегда хочу чувствовать. Тот, кто в зеркале, иногда сомневается. Но я нежен с ним. Каждое утро я касаюсь зеркала и шепчу: «О, друг, я слышу танец. Будешь моим партнером? Пойдем». ВЗГЛЯНИ ЕЩЁ РАЗ, ТЮЛЕНЁНОК Одна из самых трогательных фотографий природы – это пушистый тюленёнок, лежащий на льду в одиночестве. Я уверен, вы это видели – вся картинка одни глаза, доверчивые темные глаза маленького животного, смотрящего в камеру и в ваше сердце. Когда я впервые посмотрел на них, глаза спросили: «Ты обидишь меня?» И я знал, что ответ был «да», потому что тысячи тюленят погибали каждый год. Многие люди были тронуты беззащитностью тюленёнка. Они дали деньги, чтобы спасти тюленей, и общественное сознание начало меняться. Я вернулся к фотографии, и два больших глаза сказали нечто другое. Теперь они спросили: «Ты знаешь меня?» В этот раз я не чувствовал такой боли, как когда я думал о жестокости людей к животным. Но я обнаружил, что все ещё есть большой пробел: как много я действительно знал о жизни на земле? Какую ответственность я чувствовал за существ вне моего маленького мирка? Как мне жить, чтобы приносить всему живому наибольшую пользу? Все, кто заинтересовался этим, нашли, я думаю, что их чувства изменялись от страха к ощущению большей близости со всем живущим на земле. Красота и чудо жизни начали казаться очень личными; засветилась возможность сделать планету садом для всех нас. Я посмотрел в глаза тюленёнка, и впервые они улыбнулись. «Спасибо тебе, - сказали они. – Ты дал мне надежду». Достаточно ли этого? Надежда такое прекрасное слово, но часто кажется очень хрупким. Образы тюленёнка, одного на льду, или маленькой девочки, осиротевшей в войне, все ещё пугают своей беспомощностью. Я понял, что ничто не спасет, в конце концов, жизнь на земле, кроме веры в саму жизнь, в её силу исцеления, в её способность пережить наши ошибки и приветствовать нас, когда мы научимся наши ошибки исправлять. С такими мыслями в сердце я взглянул на фотографию вновь. Глаза тюленя казались теперь гораздо глубже, и я видел в них то, что пропустил раньше: непобедимую силу. «Ты не причинил мне вреда, - сказали они. – Я не одинокий младенец. Я - жизнь, а жизнь нельзя убить. Это сила, что привела меня из пустоты космоса; она заботится обо мне и оберегла мое существование от всех опасностей. Я в безопасности, ведь я сам эта сила. И ты тоже. Будь со мной, и давай почувствуем силу жизни вместе, как одно существо на земле». Тюленёнок, прости нас. Смотри на нас снова и снова, проверяя как у нас дела. Те люди, что подняли руку на тебя, тоже чьи-то отцы, сыновья и братья. Кого-то они любят, о ком-то заботятся. Однажды они полюбят и тебя. Будь уверен в этом.
«Лунные шаги» Майкла Джексона навсегда останутся классической и обязательной для чтения книгой для любого его поклонника. Опубликованная в 1988 году автобиография была написана Майклом по настоянию его хорошего друга Жаклин Кеннеди Онассис. Это его рассказ о своей жизни вплоть до 1988, когда он все еще жил в своем доме, на «Хейвенхерсте» в городе Энсино, Калифорния. Эта прекрасная книга, написанная в радостных тонах, включает в себя 6 глав и содержит отличные цветные и черно-белые фотографии. Майкл посвятил ее Фреду Астеру.
Издательство: DoubleDay (division of Bantam Doubleday Dell Publishing Group, Inc., New York, USA) Год выхода: 1988 ISBN: 0-7493-1338-2 Количество страниц: 283 Доступна на следующих языках: Английский, Японский, Немецкий, Итальянский, Испанский (издатель: Plaza & Janés)
Хочется прикоснуться к истине и быть в состоянии выразить эту истину через то, что ты пережил и перечувствовал - будь то радость или горе, - тогда жизнь твоя приобретет больший смысл и, может быть, тебе удастся тронуть сердца других. В этом высшее содержание искуства. Ради таких минут озарения я и живу. Майкл Джексон
MOONWALK или лунная походка Майкла Джексона
Глава 1. Просто дети с мечтой
Мне всегда хотелось научиться рассказывать истории, понимаете, истории, исходящие из моей души. Мне бы хотелось сесть у огня и рассказывать людям истории - чтобы увлечь их, вызвать у них смех и слезы, чтобы я мог повести их за собой куда угодно с помощью всего лишь обманчивых слов. Мне бы хотелось рассказывать им истории, которые волновали бы их души и преображали их. Меня всегда тянуло к этому. Вы только вообразите, как должны себя чувствовать великие писатели, зная, что обладают такой властью. Мне иногда кажется, что и я мог бы так. Эту способность мне бы хотелось в себе развить. В некотором смысле сочинение песен требует тех же навыков, создает эмоциональные взлеты и падения, но рассказ – это набросок. Это ртуть. Очень мало написано книг об искусстве рассказа, о том, как завладеть слушателями, как собрать людей всех вместе и позабавить их. Ни тебе костюма, ни грима, вообще ничего, - просто ты и твой голос, и твоя могучая способность повести их за собой куда угодно, преобразить их жизнь, хотя бы на несколько минут.
Начиная рассказывать мою историю, хочу повторить то, что я обычно говорю людям, когда меня спрашивают, как я начинал в группе «Пятерка Джексонов»: я был таким маленьким, когда мы начинали работать, что по сути дела ничего не помню. Большинству людей везет: они начинают свою карьеру достаточно взрослыми, когда они уже отлично понимают, что делают и зачем. Но со мной, конечно, было не так. Они помнят, как все происходило, а мне-то было всего пять лет от роду. Когда ты ребенком вступаешь на подмостки, ты еще слишком мал, чтобы понимать многое из происходящего вокруг. Большинство решений, затрагивающих твою жизнь, принимается в твое отсутствие. Итак, вот что я помню. Я помню, что пел как оглашенный, с огромным удовольствием отплясывал и чересчур выкладывался для ребенка. Многих деталей я, конечно, вообще не помню. Помню только, что «Пятерка Джексонов» начала по-настоящему завоевывать сцену, когда мне было всего лишь восемь или девять лет.
Родился я в Гэри, штат Индиана, вечером, в конце лета 1958 года - я был седьмым из девяти детей в нашей семье. Отец мой, Джо Джексон, родился в Арканзасе и в 1949 году женился на моей матери, Кэтрин Скруз, родом из Алабамы. На следующий год родилась моя сестра Морин, которой выпала тяжкая доля быть старшим ребенком. За ней последовали Джеки, Тито, Джермэйн, Латойя и Марлон. А после меня родились Рэнди и Дженет.
Часть моих наиболее ранних воспоминаний связана с тем, что отец работал на сталелитейном заводе. Это была тяжелая, отупляющая работа, и, чтобы отвлечься, он музицировал. А мать работала в это время в универмаге. Благодаря отцу, да и потому, что мама любила музыку, она постоянно звучала у нас в доме. Мой отец и его брат создали группу «Фолконс» («Соколы»), которая исполняла у нас Р-и-Би. Отец, как и его брат, играл на гитаре. Они исполняли знаменитые песни раннего рок-н-ролла и блюзы Чака Берри, Литла Ричарда, Отиса Роддинга – перечень можете продолжать сами. Это были поразительные стили, и каждый оказывал свое влияние на Джо и на нас, хотя в то время мы были слишком малы, чтобы понимать это. Репетировали «Фолконс» в гостиной нашего дома в Гэри, так что я был воспитан на Р-и-Би. Нас в семье было девять детей, и у брата моего отца было восемь, так что все вместе мы составляли громадное семейство. Музыкой мы занимались на досуге - она сплачивала нас и как бы удерживала отца в рамках семьи. Эта традиция породила «Пятерку Джексонов» - позже мы стали «Джексонс» («Джексонами»), - и я благодаря такой тренировке и музыкальной традиции начал развиваться самостоятельно и создал свой стиль.
Почти все воспоминания детства связаны у меня с работой, хотя я любил петь. Меня не заставляли силой этим заниматься влюбленные в сцену родители, как, например, Джуди Гарлэнд. Я пел, потому что мне нравилось и потому, что петь для меня было так же естественно, как дышать. Я пел, потому что меня побуждали к этому не родители и не родственники, а моя собственная внутренняя жизнь в мире музыки. Бывало, - и я хочу, чтобы это было ясно, - я возвращался домой из школы и, едва бросив учебники, мчался в студию. Там я пел до поздней ночи, собственно, когда мне уже давно пора было спать. Через улицу от студии «Мотаун» был парк, и, помнится, я смотрел на игравших там ребят. Я глядел на них и дивился - я просто не мог представить себе такой свободы, такой беззаботной жизни - и больше всего на свете хотелось мне быть таким свободным, чтобы можно было выйти на улицу и вести себя так, как они. Так что в детстве у меня были и грустные минуты. Но так бывает со всеми детьми, ставшими «звездами». Элизабет Тэйлор говорила мне, что чувствовала то же самое. Когда ты работаешь совсем юным, то мир может показаться ужасно несправедливым. Никто не заставлял меня быть маленьким Майклом-солистом - я сам это выбрал, и я это любил, - но работа была тяжелая. Когда мы, к примеру, делали записи для альбома, то отправлялись в студию сразу после школы, и иногда мне удавалось перекусить, а иногда и нет. Просто не было времени. Я возвращался домой измученный, в одиннадцать, а то и в двенадцать ночи, когда уже давно пора было спать.
Так что я в достаточной мере похож на любого, кто работал в детстве. Я знаю, сколько детям приходится выносить, и чем они жертвуют. Знаю я, и чему учит такая жизнь. Моя жизнь научила тому, что чем старше человек становится, тем все больше требований она к нему предъявляет. Я почему-то чувствую себя старым. Я, в самом деле, чувствую себя стариком, человеком, который многое видел и многое испытал. Из-за того, что я столько лет вкалывал, мне трудно поверить, что мне всего лишь двадцать девять. Я работаю целых двадцать четыре года. Иногда мне кажется, что я доживаю жизнь, переваливаю за восемьдесят, и люди похлопывают меня по спине. Вот что бывает, когда начинаешь таким молодым.
Когда я в первый раз выступал с моими братьями, нас знали как «Джексонс». Позже мы станем «Пятеркой Джексонов». А еще позже, когда мы ушли из «Мотауна», снова стали «Джексонс».
Каждый из моих альбомов или альбомов группы, с тех пор как мы стали профессионалами и начали записывать собственную музыку, был посвящен нашей матери, Кэтрин Джексон. В моих ранних воспоминаниях она держит меня на руках и поет мне «Ты мое солнышко» или «Хлопковые поля». Она часто пела мне и моим братьям и сестрам. Хотя моя мама довольно долго жила в Индиане, выросла она в Алабаме, а в этих краях черные растут под мелодии кантри и вестерн, которые звучат по радио так же, как спиричуалз звучат в церкви. Она и по сей день любит слушать Уилли Нельсона. У нее всегда был красивый голос, и я думаю, что мама – и, конечно, Господь Бог – наделили меня способностью петь. Мама играла на пианино и кларнете и учила игре на этих инструментах мою старшую сестру Латойю. Мама уже с детства знала, что никогда не будет играть любимую музыку перед другими – и не потому, что у нее не было таланта или способностей, просто в детстве ее покалечил полиомиелит. Она поборола болезнь, но не избавилась от хромоты. Ребенком она почти не ходила в школу, тем не менее, считала, что ей повезло: она выздоровела в такое время, когда многие умирали от этой болезни. Я помню, какое она придавала значение тому, чтобы нам сделали прививку против полиомиелита. Она даже заставила нас однажды пропустить представление в молодежном клубе – настолько важными считались прививки в нашей семье.
Мама знала, что полиомиелит послан ей не в наказание, что это – Господнее испытание, через которое она должна была пройти, и она привила мне любовь к Нему, которая будет жить во мне вечно. Мама внушала мне, что мой талант к пению и танцу такой же дар Божий, как прекрасный закат или метель, оставляющая после себя детям снег для игры. Хотя мы проводили много временя репетируя или путешествуя, мама выкраивала время, чтобы отвести меня – как правило, вместе с Ребби и Латойей – в храм «Свидетели Иеговы».
Через много лет после того, как мы уехали из Гэри, мы выступали в шоу Эда Салливэна, эстрадном концерте в прямом эфире, который передавали в воскресенье вечером и в котором Америка впервые увидела «Битлз», Элвиса Пресли, а также «Слайд энд Стоун». После концерта мистер Салливэн поблагодарил и поздравил каждого из нас, но я-то думал о том, что он сказал мне до концерта. Я болтался за сценой, как мальчишка из рекламы «Пепси», и натолкнулся на мистера Салливэна. Казалось, он обрадовался, пожал мне руку и, не выпуская ее, дал мне напутствие. Был 1970 год, когда среди лучших исполнителей рока были люди, которые губили себя алкоголем и наркотиками. Старшее, мудрое поколение эстрадников не хотело терять молодежь, иные уже говорили, что я напоминаю им Фрэнки Лимона, великого молодого певца 1950-х годов, расставшегося с жизнью подобным образом. Должно быть, думая об этом, Эд Салливэн и сказал мне тогда: - Никогда не забывай, откуда у тебя талант. Твой талант – это дар Божий.
Я был благодарен ему за доброту, но я не мог бы сказать ему, что мама не дает мне об этом забыть. Я никогда не болел полиомиелитом – танцору даже страшно подумать об этом, - но я знаю, что Бог испытывал меня, моих братьев и сестер по-иному. Семейство было большое, дом крошечный, денег мало. Едва хватало, чтобы свести концы с концами. Да еще завистливые мальчишки из нашего квартала, бросавшие камни нам в окна, когда мы репетировали, злобно кричавшие, что ничего у нас не выйдет. Когда я думаю о маме и нашем детстве, то могу вам сказать: есть награды, которые не измерить ни деньгами, ни бурными аплодисментами, ни призами.
Мама была нам большим помощником. Стоило ей заметить, что кто-то из нас чем-то увлечен, она всячески развивала наш интерес в этом направлении. К примеру, когда я заинтересовался кинозвездами, она стала приносить домой горы книг о знаменитостях. Хотя у нас было девять детей, она относилась к каждому, как к единственному. И все мы помнима, какой она была труженицей и помощницей. История эта стара как мир. Каждый ребенок думает, что его мама самая лучшая в мире, но мы, Джексоны, всегда это чувствовали. Кэтрин была с нами такая мягкая, добрая и внимательная, что я и представить себе не могу, каково расти без материнской любви.
Я знаю: если дети не получают необходимой любви от родителей, они стараются получить ее у кого-нибудь другого и прильнут к этому человеку, будь то дедушка или кто угодно. С нашей мамой нам не нужно было искать кого-то еще. Она давала нам бесценные уроки. Превыше всего она ценила доброту, любовь и внимание к людям. Не обижайте людей. Никогда не просите. Никогда не живите за чужой счет. Все это в нашем доме считалось грехом. Она хотела, чтобы мы всегда отдавали и не хотела, чтобы мы просили или клянчили. Вот какой она была.
Я помню один интересный случай. Однажды – это было еще в Гэри, я был тогда совсем маленький – рано утром какой-то человек стучался в нашей округе в двери. Он буквально истекал кровью, по следу можно было определить, где он уже побывал. Никто его не впустил. В конце концов он добрался до нашей двери и начал колотить по ней. Мама тут же его впустила. Большинство людей побоялось бы, но не такой была моя мать. Помню, я проснулся и увидел кровь у нас на полу. Хотелось, чтобы мы все были больше похожи на маму.
Мои самые ранние воспоминания об отце: помню, как он возвращается со сталелитейного завода с пакетом газированных пончиков для нас всех. Аппетит у нас с братьями был тогда что надо, и пакет в мгновение опустошался. Он водил нас всех кататься на карусели в парк, но я был слишком маленький и хорошо это не помню.
Отец для меня всегда был загадкой, он это знает. Больше всего я жалею, что мы никогда не были с ним по-настоящему близки. С годами он все глубже уходил в себя и, перестав обсуждать с нами семейные дела, понял, что ему тяжело с нами общаться. Бывало, сидим все вместе, а он возьмет и выйдет. Даже сегодня ему трудно говорить об отношениях между отцом и сыном – слишком неловко он себя чувствует. И когда я это замечаю, мне тоже становится неловко. Отец нас всегда оберегал, а это уже немало. Он всегда пытался оградить нас от обмана. И наилучшим образом заботился о наших интересах. Он, может, и допустил за все время несколько ошибок, но всегда считал, что поступает так на благо семьи. И, конечно же, многое из того, чего мы с помощью отца достигли, было уникально и прекрасно, в особенности, если взять наши связи с компаниями и людьми, работающими в шоу-бизнесе. Я бы сказал, что мы были среди тех немногих счастливчиков, которые, повзрослев, вступили в шоу-бизнес не с пустыми руками: у нас были деньги, недвижимость, различные капиталовложения. Обо всем позаботился отец. Он заботился о своей и нашей выгоде. Я по сей день благодарен ему за то, что он не пытался отобрать у нас все деньги, как это делали многие родители маленьких «звезд». Вы только представьте себе: обворовывать собственных детей! Отец ничего такого не делал. Но я до сих пор не знаю его, и это грустно, особенно, когда сын жаждет понять своего отца. Он до сих пор загадка для меня и может навсегда ею останется.
То, что отец помог мне обрести, не было дано от Бога, хотя Библия и гласит: что посеял, то и пожнешь. Как-то в минуты откровенности отец сказал это иначе, но смысл был именно такой: у тебя может быть величайший в мире талант, но если не будешь готовиться и работать по плану, все пойдет прахом.
Джо Джексон любил пение и музыку не меньше, чем мама, но он также знал, что за пределами Джексон-стрит лежит большой мир. Я был слишком мал, чтобы помнить членов его группы «Фолконс», хотя они приходили к нам домой по выходным репетировать. Музыка уносила их в иной мир, и они забывали о работе на сталелитейном Заводе, где отец был крановщиком. «Фолконс» играли по всему городу, а также выступали в клубах и колледжах северной Индианы и Чикаго. Перед началом репетиции у нас дома отец вынимал из чулана гитару и подключал к усилителю, который держал в подвале. Все настраивались, и начиналась музыка. Он всю жизнь любил Ритм-и-Блюз, и гитара была его гордостью и утехой. Чулан, где хранилась гитара, считался чуть ли не святыней. Нечего и говорить, что мы, дети, туда не допускались. Папа не водил нас в церковь, но и мама, и папа знали, что музыка может уберечь нашу семью в неспокойном квартале, где банды вербовали ребят в возрасте моих братьев. Трем старшим братьям всегда давали возможность побыть рядом, когда к нам приходили «Фолконс». Папа давал понять, что разрешение послушать – это награда для них. На самом деле ему хотелось, чтобы они не отлучались из дома.
Тито наблюдал за происходящим с величайшим интересом. В школе он брал уроки саксофона, но уже видел, что достаточно подрос и длина пальцев позволяет ему перебирать струны гитары, как делал его отец. Похоже, было, что он научится, потому что Тито был очень похож на отца, и мы все считали, что он должен унаследовать таланты отца. По мере того, как он взрослел, они до того становились, похожи, что было даже не по себе. Должно быть, отец заметил рвение Тито и установил правило для всех моих братьев: никто не должен прикасаться к гитаре, когда его нет дома. Точка.
Поэтому Джеки, Тито и Джермейн внимательно следили за тем, чтобы мама не покидала кухни на то время, пока они «одалживали» гитару. Они старались не шуметь, извлекая ее. Затем они возвращались в нашу комнату, включали радио или маленький портативный проигрыватель, чтобы было чему подыграть. Тито садился на кровать и, прижав гитару к животу, держал прямо. Они играли с Джеки и Джермейном по очереди – сначала попробуют гаммы, которым их учили в школе, попытаются подобрать «Зеленый луг» – мелодию, услышанную по радио.
К этому времени я был уже достаточно большой – пробирался в комнату и смотрел, как они играют, дав обещание не проговориться. Однажды мама все же их застукала, и мы все страшно перепугались. Она отругала ребят, но пообещала не говорить отцу, если мы будем вести себя осторожно. Она понимала, что гитара удерживала мальчишек от общения со шпаной и от драк, так что она не собиралась отнимать у них то, что позволяло держать их дома.
Естественно, что-то должно было рано или поздно случиться, и вот лопнула струна. Братья были в панике. Времени на то, чтобы натянуть ее до возвращения отца, не было, вдобавок, никто из нас не знал, как это делается. Братья так и не решили, как быть, а потому положили гитару обратно в чулан, горячо надеясь, что отец решит, будто она сама порвалась. Отец, конечно, на это не клюнул и был вне себя от ярости. Сестры посоветовали мне не вмешиваться и затаиться. Я слышал, как заплакал Тито, когда отец все обнаружил, и я, естественно, пошел посмотреть. Тито лежал на кровати и плакал, когда отец вошел в комнату и жестом велел ему встать. Тито перепугался, а отец просто стоял, держа в руках свою любимую гитару. Глядя на Тито тяжелым, пронизывающим взглядом, он произнес:
– Ну-ка, покажи, что ты можешь.
Мой брат собрался с духом и взял несколько аккордов, которым сам научился. Когда отец увидел, как хорошо играет Тито, ему стало ясно, что Тито практиковался игре на гитаре. Он понял, что для Тито, да и для всех нас его любимая гитара вовсе не была игрушкой. Он прозрел: то, что произошло, вовсе не было случайностью. В этот момент вошла мама и принялась восторгаться нашими музыкальными способностями. Она сказала отцу, что у нас есть талант и ему стоит нас послушать. Она продолжала напоминать ему об этом, и вот однажды он стал нас слушать и ему понравилось, что он услышал. Тито, Джеки и Джермейн начали всерьез репетировать. Через два года, когда мне было около пяти, мама сказала отцу, что я хорошо пою и могу играть на бонгах. Так я стал членом группы. Примерно тогда отец решил, что дело с музыкой в его семье обстоит серьезно. Постепенно он начал все меньше времени проводить с «Фолконс» и все больше с нами. Мы просто собирались вместе, а он давал нам советы и учил технике игры на гитаре. Марлон и я были еще недостаточно взрослыми, чтобы играть, но мы наблюдали, как отец репетировал с остальными, и наблюдая, учились. Нам по-прежнему запрещалось трогать гитару в отсутствие отца, но братья обожали играть на ней, когда им разрешалось. В доме на Джексон-стрит стены дрожали от музыки. Мама с папой платили за музыкальные уроки Ребби и Джеки, когда те были маленькими, так что у них хорошая подготовка. Остальные занимались музыкой в школе и играли в школьных оркестрах Гэри, но энергия в нас била через край – нам все время хотелось играть.
«Фолконс» все еще зарабатывали деньги, хотя они выступали все реже, и без этих дополнительных средств нам пришлось бы худо. Денег этих было достаточно, чтобы прокормить все увеличивающееся семейство, но недостаточно, чтобы мы могли покупать что-либо, кроме самого необходимого. Мама работала на полставки в универмаге «Сирс», отец по-прежнему работал на сталелитейном заводе, и никто не голодал, но я думаю, оглядываясь назад, что мы чувствовали себя тогда как бы в тупике. Однажды папа не пришел вовремя домой, и мама начала волноваться. К тому времени, когда он явился, она была готова устроить ему хорошую головомойку. Мы были не прочь понаблюдать: было интересно, сумеет ли он вывернуться. Но когда отец просунул голову в дверь, лицо у него было лукавое, и он что-то прятал за спиной. Мы были потрясены, когда он нам показал сверкающую гитару, немного меньше той, что была в чулане. Мы подумали, что, значит, мы получим старую. Но папа сказал, что новая гитара предназначается Тито, чтобы тот давал ее каждому, кто захочет попрактиковаться. Нам не разрешалось брать ее в школу и хвастаться. Это был серьезный подарок, и этот день запомнился в семье Джексонов. Мама радовалась за нас, но она знала своего мужа. Уж она-то знала, какие грандиозные планы и намерения были у него в отношении нас. Он разговаривал с нею ночью, после того как мы, дети, засыпали. Он лелеял мечты, эти мечты не ограничивались одной гитарой. Довольно скоро нам пришлось иметь дело не просто с инструментами, но с оборудованием. Джермейн получил бас-гитару и усилитель. Джеки – маракасы. Наша спальня и гостиная стали смахивать на музыкальный магазин. Иногда я слышал, как ссорились мама с папой, когда вставал вопрос о деньгах, так как все эти инструменты и инструменты вынуждали нас экономить на том немногом, что мы имели каждую неделю. Папе все же удавалось переубеждать маму, и он не просчитался. У нас были дома даже микрофоны. В то время это действительно была роскошь, в особенности для женщины, пытавшейся растянуть жалкие гроши, но я понимаю, что появление микрофонов в нашем доме объяснялось не просто стремлением не отставать от «Джонсов» или еще кого-нибудь в наших вечерних любительских состязаниях. Они нужны были для работы. Я видел людей на конкурсах талантов, возможно, прекрасно звучавших дома, но тушевавшихся, как только они оказывались перед микрофоном. Другие начинали истошно орать, словно желая доказать, что не нуждаются в микрофонах. У них не было нашего преимущества, преимущества, которое дает только опыт. Я думаю, кое-кто, наверно, нам завидовал, так как раньше умение владеть микрофоном давало нам преимущество. Если это и правда, то завидовать нам было нечего: мы ведь стольким жертвовали – свободным временем, школьной жизнью и друзьями. У нас начало хорошо получаться, но работали мы, как люди вдвое старше нашего возраста. Пока я наблюдал за игрой моих старших братьев, включая Марлона, игравшего на барабанах бонго, папа привел пару мальчишек – одного звали Джонни Джексон, а другого Рэнди Рэнсиер – и посадил их за ударные инструменты и фисгармонию. «Мотаун» позже будет утверждать, что это были наши двоюродные братья, но сделано это исключительно для рекламы: чтобы изобразить нас одной большой семьей. Мы стали настоящей группой. Я, словно губка, впитывал в себя все, что только мог, наблюдая за каждым. Я был весь внимание, когда мои братья репетировали или играли на благотворительных концертах или в торговых центрах. Больше всего я любил наблюдать за Джермейном, потому что он в ту пору был певцом и был моим старшим братом. Марлона, как старшего, я не воспринимал: слишком маленькая разница была у нас в возрасте. В детский сад меня водил Джермейн, и его одежду донашивал я. Если он что-то делал, я старался ему подражать. Когда у меня хорошо получалось, это вызывало улыбку у папы и у братьев, а когда я начал петь, они стали слушать. Я тогда пел дискантом – просто воспроизводил звуки. Я был настолько мал, что не знал значения большинства слов, но чем больше я пел, тем лучше у меня получалось. Танцевать я всегда умел. Я наблюдал за движениями Марлона – Джермейну-то было не до танцев: ему приходилось держать большую бас-гитару. А за Марлоном я мог поспевать, ведь он был только на год старше меня. Довольно скоро я уже пел почти весь репертуар у нас дома и готовился вместе с братьями выступать на публике. Во время репетиций нам становились, ясны наши сильные и слабые стороны, и, естественно, происходила смена ролей. наш домик в Гэри был небольшим – по сути дела, три комнаты, - но в то время он казался мне гораздо больше. Когда ты совсем маленький, весь мир представляется таким огромным, что небольшая комнатка кажется в четыре раза больше, чем она есть. Когда спустя несколько лет мы вернулись в Гэри, мы все были поражены, насколько крохотным был наш домик. Мне-то он помнился большим, а в действительности – сделай пять шагов от входной двери и выйдешь в противоположную дверь. На самом деле он был не больше гаража, но, когда мы там жили, нам, детям, он казался отличным. Настолько иначе видятся вещи, когда ты маленький. У меня сохранились очень расплывчатые воспоминания о школе в Гэри. Я смутно помню, как меня привели в школу в первый день после детского сада, зато отчетливо помню, как я ненавидел ее. Естественно, я не хотел, чтобы мама оставляла меня там, не хотел там находиться. Через какое-то время я привык, как все дети, и полюбил своих учителей, в особенности женщин. Все они были такие милые и просто обожали меня. Учителя были просто замечательные: когда я переходил в следующий класс, они плакали и обнимали меня, говорили, как им жаль, что я от них ухожу. Я до того любил своих учителей, что воровал у мамы украшения и дарил им. Они были очень тронуты, но, в конце концов, мама узнала об этом и положила конец моей щедрости. Мое желание как-то отблагодарить их за то, что я от них получал, доказывает, как я любил их и школу. Однажды в первом классе я участвовал в концерте, который показывали всей школе. Каждый ученик должен был что-то приготовить. Вернувшись, домой, я посоветовался с родителями. Мы решили, что мне надо одеть черные брюки с белой рубашкой и спеть «Взберусь на любую гору» из «Звуков музыки». Реакция слушателей, когда я закончил петь, потрясла меня. Зал разразился аплодисментами, люди улыбались, некоторые встали. Учителя плакали. Я просто глазам своим не мог поверить. Я подарил им всем счастье. Это было такое замечательное чувство. Но при этом я был немного смущен: я же ничего особенного не сделал. Просто спел, как каждый вечер пел дома. Дело в том, что, когда выступаешь на сцене, не осознаешь, как ты звучишь или что у тебя получается. Просто открываешь рот и поешь. Вскоре папа начал готовить нас к конкурсам талантов. Он оказался прекрасным наставником и потратил немало времени и денег на нашу подготовку. Талант человеку дает Бог, а отец учил нас, как его развивать. Кроме того, у нас, я думаю, был врожденный дар к выступлению на эстраде. Нам нравилось выступать, и мы все в это вкладывали. Отец сидел с нами каждый день после школы и репетировал. Мы выступали перед ним, и он давал нам советы. Кто оплошает, получал иногда ремнем, а иногда и розгой. Отец был с нами очень строг, по-настоящему строг. Марлону всегда доставалось. А меня наказывали за то, что происходило, как правило, вне репетиций. Папа так меня злил и делал так больно, что я пытался дать ему в ответ, и получал еще больше. Я снимал ботинок и швырял в него или просто начинал молотить его кулаками. Вот почему мне доставалось больше, чем всем моим братьям вместе взятым. Я никогда отцу не спускал, и он готов был меня убить, разорвать на части. Мама рассказывала, что я отбивался, даже когда был совсем маленьким, но я этого не помню. Помню только, как нырял под стол и убегал от него, а это его еще больше злило. У нас были очень бурные отношения.
Так или иначе, большую часть времени мы репетировали. Репетировали постоянно. Иногда поздно вечером у нас выпадало время поиграть в игры или с игрушками. Случалось, играли в прятки или прыгали через веревочку, но и только. Большую часть времени мы трудились. Я хорошо помню, как мы неслись с братьями домой, чтобы успеть к приходу отца, потому что туго нам пришлось бы, не будь мы готовы начать репетицию вовремя.
Во всем этом нам очень помогала мама. Она была первой, кто открыл наш талант, и она продолжала помогать нам его реализовывать. Едва ли мы смогли бы достичь того, чего мы достигли, без ее любви и доброжелательности. Она беспокоилась за нас: мы ведь находились в таком напряжении, постольку часов репетировали, но хотели показать все, на что способны, и действительно любили музыку.
Музыку ценили в Гэри. У нас были собственные радиостанции и ночные клубы, и не было недостатка в людях, желавших в них выступать. Проведя с нами в субботу днем репетицию, папа отправлялся посмотреть местное музыкальное шоу или даже ездил в Чикаго на чье-нибудь выступление. Он постоянно старался выискать что-то, что могло бы нам помочь. Вернувшись, домой, он рассказывал нам, что видел и кто как выступал. Он был в курсе всех новинок, будь то в местном театре, проводившем конкурсы, в которых мы могли бы участвовать, или в «Кавалькаде Звезд» с участием знаменитых актеров, чьи костюмы и движения мы могли бы перенять. Иногда я не видел папу до воскресенья, пока не возвращался из церкви, но как только я вбегал в дом, он начинал мне рассказывать о том, что видел накануне. Он убеждал меня, что я смогу танцевать на одной ноге, как Джеймс Браун, стоит только попробовать. Вот так получалось со мной: прямиком из церкви – на эстраду.
Мы начинали получать награды за наши представления, когда мне было шесть лет. Каждый из нас теперь знал свое место: я выступал вторым слева, лицом к публике, Джермейн с краю от меня и Джеки справа. Тито со своей гитарой стоял на правом краю, рядом с ним – Марлон. Джеки вырос и возвышался надо мной и Марлоном. Так мы выступали на одном конкурсе за другим и получалось неплохо. Другие группы ссорились между собой и распадались, мы же выступали все более слаженно и набирались опыта. Жители Гэри, ходившие регулярно на конкурсы талантов, стали нас узнавать, поэтому мы старались превзойти себя и удивить их. Нам не хотелось, чтобы они скучали на нашем представлении. Мы знали: все новое всегда к лучшему, это помогает расти, поэтому мы не боялись новых элементов в нашем исполнении.
Победа на любительском вечере или конкурсе талантов с десятиминутной программой, состоящей из двух песен, требует затраты такого же количества энергии, что и полуторачасовой концерт. Я убежден: это потому, что нет места для ошибок, поскольку выкладываешься так, что за одну-две песни тебя поистине сжигает изнутри – куда больше, чем когда ты неспешно исполняешь двенадцать или пятнадцать песен подряд. Эти конкурсы талантов были нашим профессиональным образованием. Иногда мы приезжали за сотни миль, чтобы спеть пару песен, и очень надеялись, что толпа не отвергнет нас, потому что мы не местные. Мы состязались с людьми разного возраста и умения – от профессиональный групп и актеров до певцов и танцоров, как мы. Нам нужно было завладеть вниманием зала и удержать его. Ничто не предоставлялось случаю – ни костюмы, ни обувь, ни прически. Все должно быть, как задумал папа. Мы действительно выглядели поразительно профессионально. После такого планирования, если мы исполняли песни как на репетиции, награда сама шла к нам в руки. Так было, даже когда мы выступали в Уоллес-Хай – той части города, где были свои музыканты и своя клика. Мы бросали им вызов на их собственной территории. Само собой, у местных музыкантов всегда были свои поклонники, так что, когда мы покидали свои края и приезжали в чужие, бывало очень тяжело. Когда конферансье поднимал над нами руки, «призывая» к аплодисментам, нам хотелось, чтобы публика понимала: мы выложились больше всех остальных.
Все мы – и Джермейн, и Тито, - когда играли, находились под огромным давлением. Наш менеджер был из той породы людей, которые любят напоминать: Джеймс Браун штрафовал музыкантов из своих «Знаменитых языков пламени», если кто-то опаздывал со вступлением или фальшивил во время представления. Будучи солистом, я чувствовал, что в большей мере, чем остальные, не могу позволить себе «отдохнуть вечерок». Помнится, я был на сцене вечером после того, как целый день пролежал больной в постели. В ту пору мне еще трудно было собраться с силами, и тем не менее я знал, что мы с братьями должны все делать безупречно – разбуди меня ночью, и я исполню всю программу. Когда я себя так чувствовал, я все время напоминал себе, что нельзя искать в толпе кого-нибудь знакомого или смотреть на конферансье, так как это может отвлечь. Мы исполняли песни, которые люди слышали по радио или те, которые, как считал отец, уже стали классикой. Если ты сбивался, то моментально это слышал, потому что любители музыки знали эти песни и знали, как они должны звучать. Если же у тебя возникало желание изменить аранжировку, она должна была звучать лучше оригинала.
Мы получили первое место на общегородском конкурсе талантов, когда мне было восемь лет. Мы исполняли нашу версию песни «Девочка моя». Конкурс проходил в нескольких кварталах от нас, на Рузвельт-Хай. С того момента, как Джермейн взял первые ноты на бас-гитаре, а Тито – первые аккорды на гитаре и до того, как мы исполнили припев впятером, весь зал стоя слушал всю песню. Джермейн и я пели по очереди куплеты, а в это время Марлон и Тито волчком вертелись по сцене. Чудесное это было чувство, когда мы передавали из рук в руки приз, самый большой из тех, что мы до сих пор получали. В конце концов, мы водрузили его на переднее сиденье машины, как ребенка, и поехали домой, а папа приговаривал:
– Если будете выступать так, как выступали сегодня, им просто придется вручать вам призы.
Так мы стали чемпионами города Гэри.
Нашей следующей целью было завоевать Чикаго, потому что там была постоянная работа и лучшая устная реклама в округе. Мы со всем усердием начали планировать нашу стратегию. Группа отца играла в тональности чикагских групп «Мадди Уотерз» и «Хоулинг Вулф», но отец, мысливший достаточно широко, понимал, что не менее привлекательны и более звучные протяжные мелодии, нравившиеся нам, детям. Нам повезло, потому что многие люди его возраста не были так прогрессивны. В самом деле, мы знали музыкантов, считавших, что тональность шестидесятых – не для людей их возраста, но к папе это не относилось. Он умел распознать хорошее пение – даже рассказывал нам, что видел известную группу «Спэниелс» из Гэри, когда они уже стали «звездами», хотя и были не намного старше нас. Когда Смоуки Робинсон из «Мираклз» пел такие песни, как «След моих слез» или «У-у-у, крошка, крошка», он слушал с не меньшим вниманием, чем мы.
В шестидесятых Чикаго в музыкальном отношении еще не был отброшен назад. Такие великолепные исполнители, как Кэртис мейфилд, Джерри Батлер, Мейджер Лэнс и Тайрон Дэвис выступали с группой «Импрешнс» по всему городу в тех же местах, что и мы. Тогда отец стал уже нашим постоянным менеджером, работая лишь полсмены на заводе. У мамы были кое-какие сомнения по поводу разумности подобного решения. Не потому, что она думала, будто у нас не получается – просто она не знала никого, кто бы проводил большую часть времени, пытаясь пристроить своих детей в музыкальный бизнес. Еще меньше ей понравилось, когда папа рассказал, что устроил нам постоянный контракт на выступление в ночном заведении Гэри «У мистера Лакки». Нам приходилось проводить выходные в Чикаго и в других местах, где мы пытались выиграть на все возраставшем числе любительских конкурсов, а поездки эти обходились не дешево, поэтому работа «У мистера Лакки» пришлась очень кстати. Мама удивлялась тому, как нас принимали, и очень радовалась наградам и вниманию публики, но очень за нас волновалась. За меня она волновалась, потому что я был самый младший.
– Ну и жизнь для девятилетнего мальчика! – восклицала она, пристально глядя на моего отца.
Я не знаю, чего ожидали мы с братьями, но публика в ночном клубе была совсем другая, чем на Рузвельт-Хай. Мы играли, чередуясь со скверными комедиантами, таперами и девицами, демонстрировавшими стриптиз. Учитывая воспитание, полученное мною в церкви «Свидетели Иеговы», мама волновалась, зная, что я болтаюсь среди неподходящих людей и познаю вещи, с которыми мне было бы лучше познакомиться позже. Ей не стоило волноваться. Сам вид некоторых из исполнительниц стриптиза никак не мог совратить меня и ввергнуть в беду – во всяком случае, не в девять лет! Это был ужасный образ жизни, и тем не менее он преисполнял всех нас решимостью стремиться вверх, чтобы как можно дальше уйти от этой жизни.
«У мистера Лакки» мы впервые выступали с целой программой – по пять номеров за вечер шесть раз в неделю. И если папе удавалось что-то организовать для нас вне города на седьмой вечер, он это делал. Мы старались изо всех сил, и посетители бара относились к нам неплохо. Им нравились и Джеймс Браун, и Сэм, и Дэйв так же, как мы. Вдобавок мы были чем-то вроде бесплатного приложения к выпивке и веселью. Они радовались и не жалели аплодисментов. Во время одного номера мы даже веселились вместе с ними. Это была песенка Джо Текса «Тощие ноги и все остальное». Мы начинали петь, и где-то в середине я выходил в зал, и, ползая под столами, задирал женщинам юбки. Посетители бросали мне деньги, когда я пробегал мимо, а я, пританцовывая, подбирал все доллары и мелочь, рассыпавшиеся по полу, и запихивал в карманы куртки.
В общем, то я не волновался, когда мы начали играть в клубах, поскольку у меня был большой опыт общения с публикой на конкурсах талантов. Я всегда был готов выйти на сцену и выступать, понимаете, просто делать что-то – петь, танцевать, веселиться. Мы работали в нескольких клубах, где исполнялся стриптиз. В одном из таких заведений Чикаго я обычно стоял за кулисами и наблюдал за некоей женщиной по имени Мэри Роуз. Мне, должно быть, было тогда лет девять или десять. Женщина снимала с себя одежду, затем белье и бросала все это в зал. Мужчины подбирали ее вещички, нюхали и начинали орать. Мы с братьями наблюдали это, впитывая в себя, и папа ничего не имел против. Мы многому научились тогда за время работы. В одном заведении была проделана дырочка в стене гримерной, за которой был женский туалет. Через эту дырочку можно было подглядывать, и я там видел такое, чего никогда не забуду. Ребята в той программе были такие заводные, что постоянно буравили дырочки в стенах женских туалетов. Мы с братьями дрались за то, кому смотреть в дырочку.
И отпихивали друг друга, чтобы освободить для себя место. Позже, когда мы работали в театре «Апполо» в Нью-Йорке, я видел такое, что у меня чуть крыша не поехала, - я не представлял себе, что такое возможно. Я уже видел немало исполнительниц стриптиза, но в тот вечер выступала девица с потрясающими ресницами и длинными волосами. Выступала она здорово и вдруг в самом конце сдернула парик, достала из лифчика два апельсина и обнаружилось, что под гримом скрывался парень с грубым лицом. Я глазам своим поверить не мог. Я ведь был еще совсем ребенком, и представить себе такое не мог. Но я выглянул в зрительный зал и понял, что им это нравилось, они бурно аплодировали и кричали. А я, маленький мальчик, стоял в кулисах и наблюдал за этим безумием. Как я уже говорил, я все-таки получил в детстве кое-какое образование. Получше, чем удается большинству. Возможно, это позволило мне в зрелом возрасте заняться другими сторонами моей жизни.
Однажды, вскоре после наших успешных выступлений в ночных клубах Чикаго, папа принес домой кассету с песнями, которых мы раньше не слышали. Мы привыкли исполнять популярные шлягеры, которые звучали по радио, и поэтому недоумевали, зачем папа снова и снова проигрывает эти песни – их пел какой-то парень, причем не очень хорошо, под аккомпанемент гитары. Папа сказал, что на кассете записан не певец, а автор песен, владеющий студией звукозаписи в Гэри. Звали его мистер Кейс, и он дал нам неделю на то, чтобы разучить его песни, а тогда уж он будет судить, можно ли записать их на пластинку. Естественно, мы были в восторге. Нам хотелось иметь свою пластинку – любую пластинку, какую угодно.
Мы стали работать исключительно над звуком, забросив танцы, которыми мы обычно сопровождали новую песню. Разучивать песню, совсем неизвестную, было не очень-то интересно, но к тому времени мы уже стали профессионалами и, скрыв разочарование, старались вовсю. Когда мы были готовы и почувствовали, что сделали все, что могли, папа записал нас на кассету – правда, после нескольких фальстартов. Через день или два, в течение которых мы гадали, понравилась ли мистеру Кейсу записанная нами кассета, папа вдруг принес еще несколько его песен, которые мы должны были изучить для первой записи.
Мистер Кейс, как и папа, был заводским рабочим, любившим музыку, только его больше интересовала запись и деловая сторона. На эмблеме его студии значилось: «Стилтаун». Оглядываясь назад, я понимаю, что мистер Кейс волновался не меньше нашего. Его студия находилась в центре города, куда мы и отправились одним субботним утром до начала «Приключений трясогузки», которая был в то время моей любимой передачей. Мистер Кейс встретил нас у входа в студию и отпер дверь. Он показал нам небольшую стеклянную кабину с разнообразным оборудованием и объяснил, что для чего нужно. Было похоже, что нам не придется больше пользоваться магнитофонами, - по крайней мере, в этой студии. Я надел какие-то большие металлические наушники, доходившие мне до половины шеи, и постарался сделать вид, будто я готов.
Пока братишки соображали, куда подключить инструменты и куда встать, подъехали хористы и духовики. Сначала я решил, что они будут записываться после нас. Мы были приятно удивлены и обрадованы, узнав, что они приехали записываться с нами. Мы посмотрели на папу, но в его лице ничего не изменилось. Скорее всего, он знал об этом и не возражал. Люди уже тогда знали, что папа не любит сюрпризов. Нам велели слушать мистера Кейса – он скажет нам, что делать, пока мы будем в кабине. Если мы будем делать все, как он велит, пластинка сама запишется.
Через два-три часа мы записали первую песню мистера Кейса. Некоторые из хористов и духовиков тоже никогда прежде не записывали пластинок, и им нелегко пришлось – вдобавок их руководитель не требовал совершенства, поэтому они не привыкли, как мы, по несколько раз переделывать все заново. В такие моменты мы понимали, сколько папа вложил усилий, чтобы сделать из нас законченных профессионалов. Мы потратили на запись несколько суббот, оставляя для потомства разученную за неделю песню, и каждый раз унося с собой от мистера Кейса новую пленку. В одну из суббот папа даже захватил с собой гитару, чтобы выступить вместе с нами. Это был первый и последний раз, когда он с нами записывался. Когда пластинка была готова, мистер Кейс дал нам несколько экземпляров, чтобы мы могли продавать их между номерами и после выступлений. Мы знали, что серьезные люди так не поступают, но надо было когда-то начинать, а в то время иметь пластинку с названием твоей группы кое-что значило. Мы считали, что нам очень повезло.
Первая сорокапятка фирмы «Стилтаун» – «Большой мальчик» – была записана с хватающей за душу бас гитарой. Это была милая песенка о пареньке, мечтавшем влюбиться. Конечно, для полноты картины вы должны представить себе, что исполнял ее девятилетний тощий мальчишка. В тесте говорилось, что не желаю я больше слушать сказки, но, по правде говоря, слишком я был еще мал, чтобы уловить подлинный смысл большей части слов в тех песнях. Я просто пел то, что мне давали.
Когда эту пластинку с партией бас гитары начали крутить по радио в Гэри, мы стали знаменитостями в квартале. Никому не верилось, что у нас своя пластинка. Мы сами с трудом этому верили.
После этой первой пластинки, выпущенной «Стилтауном», мы нацелились на все крупные конкурсы талантов в Чикаго. Как правило, другие исполнители с опаской смотрели на меня, поскольку я был такой маленький, а в особенности те, кто выступал после нас. Как-то раз Джеки вдруг захохотал до колик, словно кто-то рассказал ему необычайно смешную шутку. Это было дурным знаком перед выступлением, и я увидел, что папа заволновался, как бы Джеки не сорвался на сцене. Папа подошел к нему, чтобы обменяться словом, но Джеки шепнул ему что-то на ухо, и папа так и согнулся пополам от смеха. Мне тоже захотелось узнать, в чем дело. Папа с гордостью сообщил, что Джеки услышал разговор двух ведущих исполнителей. Один из них сказал:
— Ну, уж не допустим, чтобы эта «Пятерка Джексонов» с их карликом обставила нас сегодня.
Сначала я расстроился — это меня задело. Какие подлые твари. Не виноват же я в том, что я — самый маленький, но остальные братья тоже захохотали. Папа объяснил, что они не надо мной смеются. Он сказал, я должен гордиться — та группа говорит гадости, потому что думает: я взрослый, только изображаю ребенка, как в «Волшебнике из страны Оз» . Папа сказал, что если эти крутые ребята говорят, как дворовые мальчишки, немало досаждавшие нам в Гэри, значит, Чикаго у наших ног.
Правда, нам для этого еще надо было немало потрудиться. После того как мы поиграли в неплохих чикагских клубах, папа подписал контракт на наше выступление на конкурсе любительских групп в городском театре «Ройял». Он ходил слушать Б.Б. Кинга в «Ригал» в тот вечер, когда тот записывал свой знаменитый «живой» альбом. Когда несколько лет назад папа подарил Тито крутую красную гитару, мы принялись над ним подтрунивать — чьим именем он ее назовет, подобно ББ. Кингу, который называл свою гитару «Лгосиль».
Мы побеждали в том конкурсе три недели подряд, каждую неделю исполняя новую песню, чтобы поддерживать интерес у постоянной публики. Некоторые музыканты жаловались, говорили, что мы слишком жадные — не хотим пропустить ни одного вечера, но сами стремились к тому же. Было такое правило: если ты три раза подряд побеждаешь на конкурсе любителей, тебя приглашают на платный концерт с тысячной аудиторией, — это не сравнишь с несколькими десятками человек, перед которыми мы играли в барах. Нам досталась такая возможность. Концерт открывали Глэдис Найт и «Пипсы» совершенно новой песней «Слух до меня дошел»... Вечер был потрясный. После Чикаго был еще один большой конкурс любительских групп, который, по нашему убеждению, мы обязаны были выиграть, — он проходил в нью-йоркском театре «Аполло». В Чикаго многие считают, что победить в «Аполло» — просто приятно и только, но папа видел в этом нечто большее. Он знал, что в Нью-Йорке выступают таланты высокого класса, и он знал также, что там больше людей, связанных со звукозаписью, и профессиональных музыкантов. Если у нас получится в Нью-Йорке, то у нас получится где угодно. Вот что означало для нас победить в «Аполло».
Чикаго послало в Нью-Йорк своего рода отчет о наших выступлениях, и такова была наша репутация, что в «Аполло» нас поставили в финальную часть программы под названием «Самые лучшие», хотя мы не участвовали ни в одном предварительном конкурсе. К этому времени Глэдис Найт уже приглашала нас в «Мотаун», как и Бобби Тэйлор, один из «Ванкувера», с которым подружился отец. Отец сказал им обоим, что мы были бы счастливы прислушаться в «Мотауне», но не сейчас.
Мы приехали на Сто двадцать пятую улицу, где находился театр «Аполло», достаточно рано, так что могли совершить по нему экскурсию. Мы обошли весь театр, рассматривая фотографии выступивших там «звезд», как черных, так и белых. Под конец директор-распорядитель провел нас в гримёрную, но к этому времени я уже успел отыскать фотографии всех моих кумиров.
Пока мы с братьями играли обязательные для новичков «промежуточные звенья» между выступлениями других исполнителей, я внимательно наблюдал за «звездами», стремясь как можно больше почерпнуть у них. Я следил за их ногами, за тем, как они держат руки, берут микрофон, пытаясь понять, как они это делают и почему именно так. Понаблюдав из-за кулис за Джеймсом Брауном, я запомнил каждый его шаг, каждый хрип, каждый прокрут и поворот. Должен сказать, он доводил себя до полного изнурения, до физического и морального истощения.
Казалось, из каждой его поры вырывается огонь. Физически чувствовалось, как на его лице проступает пот. Никогда я не видел, чтобы кто-либо выступал так, как он. Когда я наблюдал за кем-то, кто мне нравился, я сам становился им. Джеймс Браун, Джеки Уилсон, Сэм и Дэйв, О'Джейсы — все они выкладывались для зрителя. Пожалуй, наблюдая за Джеки Уилсоном, я набирался от него больше, чем от кого-либо другого. Все это было очень важной частью моего образования.
Мы стояли за сценой, за кулисами, и наблюдали за каждым, кто уходил со сцены после выступления, — все они были мокрые от пота. Я просто стоял в сторонке в благоговейном трепете и смотрел, как они проходили мимо. И на всех были такие красивые лакированные туфли. Помню, как я мечтал иметь такие лакированные туфли. И как огорчался из-за того, что их не делали для детей. Я ходил из магазина в магазин, и всюду мне отвечали:
— Таких маленьких мы не производим.
Ужасно я расстраивался: уж очень мне хотелось иметь такие туфли, в каких выступают на сцене, лакированные и блестящие, отливающие красным и оранжевым в свете огней. О, до чего же мне хотелось иметь такие туфли, как у Джеки Уилсона.
Большую часть времени я стоял за сценой один. Братья находились наверху — перекусывали и болтали, а я был внизу, за кулисами — сидел на корточках, держась за пыльный вонючий занавес, и наблюдал за исполнителями. Правда, я действительно наблюдал за каждым их шагом, движением, поворотом, оборотом, как они скрежещут зубами, как выражают разные эмоции, как меняется освещение. Так я получал образование и отдыхал. Я проводил там все свободное время. Отец, братья, другие музыканты — все знали, где меня искать. Они потешались надо мной, но я был так увлечен тем, что видел, так старался запомнить только что увиденное, что не обращал на них внимания. Помню все эти театры — «Ригал», «Айтаун», «Аполло», всех не перечислишь. Таланты там рождались в поистине мифической пропорции. Лучшее в мире образование — смотреть на то, как работают мастера. Тому, что я узнал, просто стоя за кулисами и наблюдая, — научить нельзя. Некоторые музыканты — группы «Спрингстин» и «Ю-Ту», к примеру, — возможно, и считают, что получили образование на улице, Я же артист от рождения. Мое образование идет со сцены.
Фото Джеки Уилсона висело на стене в «Аполло». Фотограф щелкнул его, когда он в твисте выбросил ногу в воздух, раскачивая микрофон взад-вперед. Возможно, он пел какую-нибудь грустную песню, вроде «Одиноких слез», а у зрителей захватывало дух от его танца, так что никому не было ни грустно, ни одиноко.
Фото Сэма и Дэйва висели дальше по коридору, рядом со снимками старого джаз-оркестра. Папа подружился с Сэмом Муром. Помню, когда мы впервые встретились, я был приятно удивлен его ласковым ко мне отношением. Я так давно пел его песни, что думал, он мне уши надерет, А неподалеку от них висело фото «Короля всех и вся, Мистера Динамита, мистера Пожалуйста, Пожалуйста, Сам-Джеймса Брауна». До его появления на сцене певец был певцом, а танцовщик танцовщиком. Певец мог танцевать, а танцовщик мог петь, но если вы не Фред Астер или Джин Келли, у вас, скорее всего, что-то одно получается лучше, а другое хуже, в особенности на концерте. Но он все это изменил. Ни один прожектор не успевал за ним, когда он, скользя, пролетал через всю сцену, — надо было всю ее заливать светом! Я хотел быть таким же.
Мы победили в вечернем конкурсе любителей в «Аполло», и мне хотелось вернуться к тем фотографиям на стенах и поблагодарить моих «учителей». Папа был так счастлив, что готов был лететь в Гэри той же ночью. Он был на вершине блаженства, как и мы. Мы с братьями сразу получили высшие оценки и надеялись, что нам удастся проскочить через «класс». Я был уверен, что нам не долго придется выступать в конкурсах талантов и стриптизных программах.
Летом 1968 года мы познакомились с музыкой, исполняемой семейной группой, — она оказала большое влияние на наше звучание и наши жизни. У них не у всех была одна фамилия, были среди них и белые и черные, и мужчины и женщины, а называлась группа «Слай энд фэмили Стоун». Они выпустили несколько потрясающих хитов, в том числе «Танцуй под музыку», «Встань», «Бурное веселье летом», Братья указывали на меня, когда звучала строчка про карлика большущего роста, но на этот раз я тоже смеялся. Эти песни передавали все радиостанции рока. На всех нас, Джексонов, они оказали огромное влияние, и мы многим им обязаны.
После «Аполло» мы продолжали выступать, одним глазом косясь на карту и одним ухом прислушиваясь к телефону. Мама с папой установили правило говорить по телефону не больше пяти минут, но после нашего возвращения из «Аполло» даже пяти минут было много. Мы не должны были занимать телефон на случай, если с нами захочет связаться кто-нибудь из компании, выпускающей пластинки. Мы вечно боялись, что телефон будет занят, когда они позвонят.
Пока мы ждали, выяснилось, что кто-то, кто видел нас в «Аполло», рекомендовал нас в шоу Дэвида Фроста в Нью-Йорке. Нас покажут по телеку! Это было самое захватывающее предложение из всех, что нам делали. Я рассказал всем в школе, а тем, кто не поверил, даже рассказал дважды. Мы должны были поехать туда через несколько дней. Я считал часы. Я уже видел мысленно всю поездку, пытался представить себе, на что будет похожа студия и каково это — смотреть в камеру.
Я пришел домой с домашним заданием на время поездки, заранее подготовленным моим учителем, Мы провели еще одну генеральную репетицию и затем окончательно отобрали песни. Интересно, какие из этих песен пойдут, думал я.
А днем папа сказал, что поездка в Нью-Йорк отменяется. Мы так и застыли и уставились на него.
Мы были поражены. Я чуть не заплакал. Мы же были на волоске от большого прорыва к успеху. Как они могли так с нами обойтись? Что происходит? Почему мистер Фрост передумал? У меня голова шла кругом, и, казалось, у остальных — тоже.
— Это я отменил, — спокойно объявил папа.
В очередной раз мы уставились на него, не в силах произнести ни слова.
— Позвонили из «Мотауна».
Дрожь пробежала у меня по спине.
Я почти, что с идеальной четкостью помню дни перед этой поездкой. Помню, я ждал Рэнди у дверей первого класса. Была очередь Марлона вести его домой, но в тот день мы поменялись ролями.
Учительница Рэнди пожелала мне удачи в Детройте, поскольку он рассказал ей о нашей поездке на прослушивание. Он был в таком восторге, что мне приходилось напоминать себе, что он толком не знает, что такое Детройт. Все семейство только и говорило о «Мотауне», а Рэнди ведь даже не знал, что такое город. Учительница рассказала мне, что он искал «Мотаун» на глобусе. Она считала, что мы должны исполнить «Не знаешь ты, как знаю я» — она видела, как мы ее исполняли в театре «Ригал» в Чикаго, тогда группа учителей ездила посмотреть на наше выступление. Я помог Рэнди надеть пальто и вежливо согласился учесть ее пожелание, хотя знал, что мы не можем петь песню Сэма и Дэйва на прослушивании в «Мотауне», так как они записываются у «Стэкс», на конкурирующей фирме. Папа говорил, что компании относятся к таким вещам серьезно; он предупредил нас, чтоб никакой такой ерунды не получилось, когда мы прибудем туда. Посмотрел на меня и сказал, что хотел бы, чтоб его десятилетний певец спел на все одиннадцать.
Мы вышли из здания средней школы Гэрретта, до дома было рукой подать, но надо было торопиться, Помню, я начал нервничать: одна машина промчалась мимо, потом другая. Рэнди взял меня за руку, и мы бросились к переходу. Помахали регулировщику. Я знал, что Латойе придется завтра отвести Рэнди в школу, поскольку мы с Марлоном будем ночевать в Детройте вместе с остальными.
Последний раз, когда мы играли в Детройте в театре «Фокс», мы уехали сразу после выступления и вернулись в Гэри к пяти утра. Я всю дорогу проспал в машине, так что мне не так уж трудно было наутро идти в школу. Но к трем часам дня, когда настало время репетировать, я еле передвигал ноги, будто мне надели на них свинцовые гири.
В ту ночь мы могли бы уехать сразу после нашего выступления, поскольку были третьими в списке, но это означало пропустить основного исполнителя — Джеки Уилсона. Я видел его на других сценах, но в «Фоксе» он выступал на приподнятой сцене, которая приходила в движение, как только он начинал петь. Хотя на другой день я и устал после школы, но, помню, на репетиции все же попробовал некоторые его движения, предварительно потренировавшись перед высоким зеркалом в школьной уборной, а собравшиеся ребята глазели на меня. Папе понравилось, и мы включили некоторые из этих движений в одну из моих программ.
Перед поворотом на Джексон-стрит мы с Рэнди оказались перед огромной лужей. Я посмотрел, нет ли машин, отпустил руку Рэнди и, прыгнув через лужу, приземлился, стараясь не замочить вельветовых брюк. Я оглянулся на Рэнди, зная, что он любит все повторять за мной. Он отошел для разбега, но я понимал, что лужа очень большая, слишком большая для него и ему не перепрыгнуть, не намокнув. Поэтому, во-первых, как старший брат и, во-вторых, как учитель танцев, я поймал его на лету, чтобы он не промок.
На другой стороне улицы ребята покупали сладости, и даже те, кто доставлял мне массу неприятностей в школе, стали спрашивать, когда мы собираемся ехать в «Мотаун». Я ответил и купил конфет — им и Рэнди — на свои деньги. Мне хотелось как-то утешить Рэнди, а то он расстроился из-за моего отъезда.
Подходя к дому, я услышал крик Марлона:
— Да кто-нибудь, закройте же дверь!
Боковая дверь нашего микроавтобуса «Фольксваген» была настежь открыта, и меня пробрала дрожь при мысли о том, как там будет холодно во время долгой дороги в Детройт. Марлон загнал нас домой и уже начал помогать Джеки загружать вещи в авто бус. Джеки и Тито, вопреки обыкновению, заблаговременно вернулись домой, они должны были бы пойти на тренировку по баскетболу, но зимой в Индиане была сплошная слякоть, и нам хотелось пораньше тронуться в путь. В этом году Джеки выступал за баскетбольную команду старшеклассников, и папа любил повторять, что в следующий раз мы поедем играть в Индиана-полис, когда Рузвельт будет присутствовать на чемпионате штата. «Пятерка Джексонов» будет выступать в перерывах между утренними и вечерними играми, а Джеки забросит решающий мяч в корзину и добьется звания чемпиона для своей команды. Папа любил подтрунивать над нами, но с Джексонами ничего заранее нельзя предугадать. Папа хотел, чтобы мы отличались не только в музыке. Я думаю, эта неутомимая энергия и напористость перешли к нему от отца, преподававшего в школе. Я же помню: мои учителя никогда так не напирали на нас, как он, хотя им за строгость и требовательность платили.
Мама вышла на крыльцо и вручила нам термос и сандвичи. Помню, она просила меня не порвать выходную рубашку, которую зашила прошлой ночью и упаковала в чемодан. Мы с Рэнди помогли уложить вещи в автобус, затем вернулись на кухню, где Ребби одним глазом приглядывала за папиным ужином, а другим следила за маленькой Дженет, сидевшей на высоком детском стуле.
Ребби была старшей, и ей приходилось нелегко. Мы знали, что как только закончится прослушивание в «Мотауне», станет ясно, нужно нам переезжать или нет. Если нужно, то Ребби отправится на Юг, вслед за своим женихом. Она всегда брала на себя все заботы по дому, когда мама ходила на занятия в вечернюю школу, — она хотела получить диплом о среднем образовании, которого была лишена из-за болезни. Я просто ушам своим не поверил, когда мама сказала, что намерена получить диплом. Помню, меня беспокоило то, что ей придется ходить в школу с детьми возраста Джеки и Тито и они будут смеяться над ней. Помню, как она расхохоталась, когда я поведал ей об этом, и как терпеливо объясняла, что будет учиться со взрослыми. Занятно было иметь маму, которая готовила домашние задания, как и мы все.
На этот раз загружать автобус было легче обычного. Как правило, с нами ездили Ронни и Джонни, обеспечивавшие музыкальный фон, но в «Мотауне» были свои музыканты, так что мы отправились одни. Джермейн еще копошился в нашей комнате, когда я туда вошел. Я знал, что он хотел избавиться от Ронни и Джонни. Он и сказал мне — поехали в «Мотаун» сами, а папу оставим тут, у Джеки, ведь, есть водительские права и ключи от машины. Мы рассмеялись, но в глубине души я и подумать не мог о том, чтобы ехать без отца. Даже в тех случаях, когда нашими репетициями после школы руководила мама, поскольку отец не успевал вернуться со смены, он все равно как бы находился с нами, поскольку мама была его глазами и ушами. Она всегда знала, что было хорошо вчера и не получалось сегодня. И папа вечером уделял этому главное внимание. У меня было такое впечатление, что они обмениваются невидимыми сигналами или чем-то еще: по каким-то невидимым для нас признакам папа всегда знал, играли ли мы как надо.
В «Мотаун» мы отправлялись без долгих прощаний. Мама привыкла к тому, что мы отсутствуем по нескольку дней, а также во время школьных каникул. Латойя немного дулась, поскольку тоже хотела ехать. Она видела нас только в Чикаго, а в таких местах, как Бостон или Финикс мы никогда подолгу не задерживались, так что не могли привезти ей подарков. Наша жизнь, должно быть, представлялась ей вечным праздником — ей-то ведь приходилось оставаться дома и ходить в школу. Ребби в тот момент укладывала Дженет спать, но она крикнула нам «до свидания» и помахала на прощание. Я потрепал напоследок Рэнди по голове, и мы уехали.
Когда мы немного отъехали, папа и Джеки стали изучать карту — в основном по привычке, поскольку мы, само собой, бывали до этого в Детройте. Проезжая через центр, мы миновали возле мэрии студию мистера Кейса. Мы записали у мистера Кейса несколько демонстрационных кассет, которые папа послал в «Мотаун» после нашей пластинки, выпущенной «Стилта-уном». Солнце садилось, когда мы выскочили на шоссе. Марлон объявил, что если мы услышим по радиостанции УВОН одну из наших пластинок, это принесет нам удачу. Мы кивнули. Папа спросил, помним ли мы, как расшифровывается УВОН, и пихнул Джеки, чтобы тот помалкивал. Я по-прежнему смотрел в окно, думая об открывающихся перед нами возможностях, но в мои мысли вмешался Джермейн, — «Уорлд Войс оф зе Нигро», — «Голос негра», — сказал он. И мы стали сыпать сокращениями. «УГН»: «Уорлд грейтест ньюспейпер» — «Лучшая в мире газета» /принадлежала «Чикаго трибюн. «УЛС»; «Уорлд ларджест стор» «Самый большой универмаг» /«Сире»/. «Чфл...» Мы остановились, не зная, как это расшифровать.
— «Чикаго федерейшн оф лейбор» — «Чикагская федерация труда», — произнес папа, жестом показывая, чтобы ему передали термос.
Мы свернули на 94-е шоссе, и радиостанция Гэри исчезла, заглушённая Каламазу. Мы начали вертеть настройку в поисках «Битлз», которых передавала канадская радиостанция из Уинд-зора, провинция Онтарио.
Дома я был большим любителем игры в «Монополию», и наша поездка в «Мотаун» чем-то походила на эту игру. В «Монополии» ходишь кругами по полю, покупая различные вещи и принимая решения, и наши разъезды были подобием игры в «Монополию», полную возможностей и скрытых опасностей. После многочисленных остановок в пути мы в конце концов приземлились в театре «Аполло» в Гарлеме, который, безусловно, мог считаться желанным местом стоянки для всех молодых музыкантов вроде нас. Теперь мы двигались вверх по Бродуоку в направлении «Мотауна». Победим ли мы в игре или пролетим мимо клеточки «дополнительный ход» и придется снова карабкаться вверх по длинному полю, отделяющему нас от заветной цели?
Что-то менялось во мне, и я чувствовал это, несмотря на тряску в микроавтобусе. Не один год ездили мы в Чикаго, не зная, удастся ли нам вообще выбраться из Гэри. И нам это удалось. Затем мы затеяли поездку в Нью-Йорк в полной уверенности, что лишимся опоры, если не удастся хорошо выступить там. Даже памятные вечера в Филадельфии и Вашингтоне не вселили в меня достаточно уверенности, и я не переставал терзаться мыслью, что где-нибудь в Нью-Йорке появилась группа, которая играет лучше нас. Но после нашего бешеного успеха в «Аполло» мы, наконец, почувствовали, что на нашем пути нет препятствий, мы ехали теперь в «Мотаун», и никакие сюрпризы нам не грозили. А вот мы, как всегда, преподнесем им сюрприз.
Папа достал из отделения для перчаток отпечатанный на машинке маршрут, и мы свернули с трассы на авеню Вудворт. На улицах было немного народу, поскольку для всех был обыкновенный будничный вечер.
Папа немного волновался по поводу гостиницы, чего я понять не мог, пока не сообразил, что гостиницу нам заказали сотрудники «Мотауна». Мы не привыкли, чтобы что-то делали за нас. Нам нравилось самим заботиться о себе. Папа всегда сам заказывал нам гостиницы, билеты, был нашим менеджером. Если делал это не он, то мама. А потому нет ничего удивительного, что даже «Мотаун» вызывал у отца недоверие, — все-таки надо было ему самому заказать гостиницу и позаботиться об остальном.
Мы остановились в отеле «Готем», Номера были заказаны, и все было в порядке. В нашей комнате был телевизор, но ни одна станция не работала, а учитывая, что в десять нам предстояло прослушивание, мы все равно не могли бы сидеть у телевизора допоздна. Папа сразу уложил нас в постель, запер дверь и ушел. А мы с Джермейном так устали, что даже разговаривать не могли.
На следующее утро мы проснулись вовремя: папа проследил за этим. Но, по правде говоря, мы волновались не меньше, и тотчас выскочили из кровати, как только он нас позвал. Прослушивание было для нас делом непривычным, так как мы не часто играли в местах, где от нас ждали профессионализма. Мы знали, что нам сложно будет понять, хорошо ли у нас получается. Мы привыкли к реакции публики, будь то на конкурсе или в ночном клубе, но папа сказал, чем дольше мы будем играть, тем больше им захочется нас слушать.
Позавтракав овсяными хлопьями с молоком в кафе, мы забрались в «Фольксваген». Я заметил, что на завтрак в меню стояла овсянка, из чего сделал вывод, что среди постояльцев много южан. Мы тогда еще не бывали на Юге, и нам хотелось когда-нибудь съездить на родину мамы. Хотелось знать наши корни, да и вообще корни черных американцев — в особенности после того, что случилось с Мартином Лютером Кингом. Я хорошо запомнил день его смерти. У всех все перевернулось внутри. В тот вечер мы не репетировали. Я пошел с мамой и другими людьми в храм «Свидетелей Иеговы». Люди плакали, как будто потеряли родного человека. Даже мужчины, как правило, довольно бесчувственные, были не в силах скрыть горе. Я был слишком мал, чтобы понимать весь трагизм ситуации, но теперь, оглядываясь на тот день, я чувствую, что мне хочется плакать — по доктору Кингу, по его семье, по всем нам.
Джермейн первым заметил студию, известную под названием «Хинтсвилл, США». Выглядела она довольно обшарпанной, что не соответствовало нашим представлениям. Мы гадали, кого там увидим, кто будет сегодня записывать пластинку. Папа подготовил нас к тому, что все переговоры будет вести он. Нашей задачей было сыграть, как мы никогда до этого не играли. Это было довольно сложно, потому что мы всегда выкладывались во время выступления, но знали, чего он от нас хотел.
Внутри было много людей, ожидавших своей очереди, но папа сказал что-то, и к нам вышел человек в рубашке с галстуком. Он знал всех по имени, что поразило нас. Он предложил нам раздеться и следовать за ним. Все смотрели на нас, будто мы привидения. Интересно, что это были за люди и с чем они туда пришли. Издалека ли приехали? Ожидали ли там день за Днем, надеясь прорваться без предварительной договоренности?
Когда мы вошли в студию, один и парней из «Мотауна» настраивал камеру. Огромное пространство было забито инструментами и микрофонами. Папа исчез в одной из кабин, чтобы поговорить с кем-то. Я пытался представить себе, что нахожусь в театре «Фокс», на поднимающейся сцене, и что это самое обыкновенное представление. Я решил, озираясь вокруг, что если когда-нибудь построю собственную студию, то микрофон у меня будет, как в «Аполло», выдвигаться из пола. Однажды я чуть не разбился, сбегая по подвальным ступенькам, чтобы посмотреть, куда он исчезает после того, как медленно скрывается под сценой.
Мы завершили наше выступление песней «Кто тебя любит». После того как она прозвучала, никто не зааплодировал и не произнес ни слова. Не вытерпев неизвестности, я воскликнул:
— Ну и как?
Джермейн шикнул на меня. Ребята постарше, подыгрывавшие нам, смеялись. Я покосился на них. Мужчина, провожавший нас, сказал:
— Спасибо, что приехали.
Мы посмотрели на папу, стараясь понять, но он, казалось, не был ни доволен, ни разочарован. Было еще светло, когда мы поехали назад. Мы снова выехали на шоссе 94, ведущее к Гэри, настроение было подавленное: нас ждало домашнее задание к завтрашней школе, и мы не знали, не была ли вся эта затея зряшной.